Такой естественный отбор происходит, что сам Дарвин, приехав сегодня, в лучшем случае устроился бы охранять автостоянку. И, главное, непонятно, от чего это зависит. Вот, к примеру, мы с Машкой на одном курсе института учились, одних лекторов слушали, а приехали – и как из разных миров. И иврит у нее не пошел, и на первой работе она не удержалась, и со второй ушла, когда начальник руки стал распускать...
Я, конечно, тоже с самых низов начинал, но зато сейчас... Впрочем, когда я начинаю куррикулить свою вите, мне самому становится неловко за своё хвастовство. Тем более что я не об этом хотел рассказать. Когда Машка пару лет помыкалась без работы, а я начал неплохо зарабатывать, решили мы ребенка завести – часики-то биологические тикают, Машке к тридцати идет. И завели. Талечку. А с маленьким ребенком трудно на полную ставку устроиться, вот и пошла Машка в книжный магазин подрабатывать – благо, в стране русских магазинов уже больше, чем самих русских. Покрутилась она там пару лет, сотню новых книг прочла, две сотни продала, подумали мы, поразмышляли... и сотворили Михалечку.
Машка декретный отпуск отсидела, а я посчитал весь дебет-кредит и говорю ей, мол, Машуня, извини, но чтобы окупить два частных садика деткам и бэбиситтера по необходимости, женщина должна тысячи полторы долларов зарабатывать, в пересчете на наши шакальи. А в русском магазине больше минимальной зарплаты никак не выбить, верно? Верно, говорит. Ну, так, может, есть смысл пока в домохозяйки переквалифицироваться, спрашиваю. Есть смысл, говорит. И осталась Машка дома.
А дальше замкнутый круг получается: не работаешь – язык забывается, язык ни к черту – с работой по профессии можешь попрощаться. Талечка подросла, в обязательный садик пошла дошкольный, тут же на иврите заболтала, а больше Машке на языке Талечки и Бен Иегуды и поговорить не с кем. Не скрою, меня это вполне устраивало: дети ухоженные, развитые, Машка им каждый день книжки читает, на кружки их водит – и на бальные танцы, и на плавание, и дома всегда чисто, и ужин вкусный – чем не рай?! Конечно, иногда меня раздражало, что Машка сериалы эти дебильные смотрит, в русских газетах всякую ерунду читает, но за всё же надо платить, не так ли? Ну, так она деградирует немного – что с того? Если ее это устраивает, так и я как-нибудь перетопчусь! Я даже налево от нее не стал ходить, и не потому, что я принципиально верный муж, а просто цель не оправдывает средства. Уламывать кого-то, сбегать с работы, таскаться по гостиницам, чтобы доказывать случайной бабе, что ты офигенный Фидель Кастро в койке?! Зачем? Машка теплая, уютная, всегда под рукой, два раза в неделю впендюрил ей – и Вася!
А я себе абонемент в бассейн сделал, с мужиками после работы на пиво ходил, баскетбол с ними в пабах смотрел на большом экране. По-моему, всё может быть куда хуже, нет?
И "куда хуже", действительно, наступило. Захотелось мне сына. Наследника. Подкатился я к Машке, она, естественно, не возражала, и родился у нас Итайчик. Мне как его из родильного зала вынесли желтенького – у меня ноги от счастья ослабли. Только прошла неделя, а желтушка не уменьшается. Врачи брови подняли, пару анализов крови сделали и перевели Итайчика в детскую хирургию. Вызвал нас с Машкой на беседу профессор Краус – благообразный такой мужик с остроконечной бородкой. На иврите говорите, спрашивает. Ну, мы с Машкой кивнули. Тут он нам и выдал.
У Итая, говорит, врожденная патология печени. Билиарная атрезия называется. То есть, внутри печени в норме есть протоки, по которым желчь идет и выходит наружу. А у Итайчика таких желчных протоков от природы нет, и потому всё застаивается в печени, и ничего такая печень не фильтрует, ясно? В общем, жить с этим нельзя. Это я вам рассказываю то, что сам из речи Крауса понял – я же не врач, а когда сам несколько раз пытался в Интернете разобраться, что это за болезнь, голова у меня начинала раскалываться, на нервной почве, наверное. Что же делать, спрашиваю я профессора. Он покачал головой и говорит, мол, пока кроха совсем маленькая, можно сделать временную операцию, чтоб желчь в кишечник выливалась, а вообще-то нужна пересадка печени. А что у нас в стране с очередью на пересадки творится, вы и сами знаете. Я уже начал думать, как бы побыстрее машину продать, квартиру перезаложить, чтоб деньги на пересадку в Европе скопить, а Краус говорит: "Часто таким детям подходит печень родителей".
Я обомлел, как же так, говорю, мы же живы пока. Краус объясняет, мол, ребенку достаточно левой доли печени родителя, а тому и правой доли лет на двести может хватить – мы, оказывается, печень процентов на десять используем. Я спрашиваю жену: "Ну, что, Машуня, проверим, не подойдет ли наша печень Итайчику?" – она головой кивает, мол, что за разговоры могут быть, если надо сына спасать.
В общем, сделали сынуле временную операцию, а мы пока сдали анализы на совместимость тканей. Через месяц вызывает нас с Машкой Краус, веселый, подмигивает. Подошла Машкина печень на трансплантацию, говорит! И сам улыбается, видно, что доволен, как ребенок. Объяснил нам, что надо дать Итайчику еще пару недель подрасти, окрепнуть – и можно пересаживать. Не передумали, спрашивает? Я так шутя бросаю: "Что, Машуня, даешь Итайчику печень?", а она слегка побледнела (все-таки операция, не шутка!) и говорит, да, конечно, что за вопрос.
Словом, назначили нам дату, приготовили две бригады хирургов: обычных и детских, Машку отправили к анестезиологу, хотя она сопротивлялась, говорила, что не понимает, зачем надо тратить время на ее обследование. Накануне вечером сходили мы в ресторан, хотелось мне Машку подбодрить, а то она несколько последних дней совсем кислая ходила, глаза на мокром месте были всё время – ну, психует, ясное дело. Поели, поболтали, словом, хорошо посидели, потрахались вкусно перед сном, не без того. А утром я ее в больницу привез. Проверил внутренний карман пиджака, не потерялось ли колечко – я Машке его накануне купил, чтобы сразу после операции надеть, в знак любви и восхищения. Ну, зашли мы в палату, где Машке раздеваться надо, и тут она из сумочки достает несколько листов и протягивает мне. Разворачиваю я эти листы, а там целая инструкция, когда у Талечки кружки, когда у Михалечки, сколько ей воды теплой в кашу наливать, да где пижамы лежат, et cetera, et cetera – чуть ли не что им в армию с собой давать на курс молодого бойца. Я смеюсь, мол, чего ты, Машуня, зачем мне всё это, я своей маме на пару дней девочек скину, пока мы в больнице перекантуемся, а Машка мне так серьезно отвечает, они теперь на твоей ответственности, так что тебе и знать, как с ними обращаться! Потрепал я ее по щеке ласково, не глупи, говорю. Тут за ней и пришли.
Сколько времени они в операционной пробыли, я точно не знаю. Около пачки сигарет и бутылку водки, судя по моим временным отметкам.
Потом выходит хирург, русский парень, говорит мне, мол, зашили уже Машку, всё с ней хорошо, переводят ее в "просыпательную комнату" (а я не знаю, как перевести на русский "хадар йиторэрут"). А как сын, спрашиваю? Вроде неплохо, отвечает, но лучше Крауса дождаться. Ну, я еще четыре сигареты и два глотка прождал, выходит Краус, смеется, издали мне рукой машет. Я – к нему, он от моего запаха морщится и говорит: "Всё, удалили мы Итаю его печень, вставили вместо нее материнскую. К кровеносным сосудам ее присобачили, будет печень вместе с малышом расти, а по мере необходимости клетки печеночные в размерах увеличатся. Всё будет о'кей, папаша!" Я его целую, рыдаю от счастья, а он кричит: "Заберите его от меня, а то еще черт знает, что о нас подумают!" – ну, в шутку, конечно. Иди к жене, говорит, сыну ты всё равно пока не нужен, он еще под наркозом.
Прибежал я в палату к Машке, вижу, спит она, а мне ж не терпится! Я ее легонько по щекам похлопал, Машка глаза открыла и в ужасе на меня смотрит. Неужели операцию отменили, спрашивает. Нет, говорю, всё уже позади. И тут она меня вопросом огорошила: "А почему же я жива?" "То есть как это "почему жива"?" – удивляюсь я. "Ну, без печени же не живут", – говорит она. Я головой мотаю, как лошадь, ничего понять не могу. Машка, говорю, ты чего? Нам же профессор Краус объяснял про левую долю печени, которую берут у донора и пересаживают, ты что, не поняла ничего? Нет, говорит, он на иврите говорил и быстро, я только отдельные слова улавливала, надеялась, что ты всё за нас обоих поймешь. Я трезвею, как под холодным душем. Ты что, говорю, думала, что тебя врачи убьют, чтобы твою печень Итайчику отдать? Так это же Итайчику, отвечает, а в глазах у нее слезы.
И вот стою я, смотрю на нее, в пиджаке кольцо, в кармане брюк инструкции, которые она мне, вдовцу своему, писала, и только об одном и думаю: какое же я говно рядом с Машкой моей деградировавшей...
