Шурка работал на деревообрабатывающем комбинате. И как в известном фильме – бревно с вагона упало, и кончиком по голове шибануло.
Однако обошлось, – Шурик остался цел невредим, только зрение забарахлило. Очнулся – пелена перед глазами – точно полупрозрачная шторка в ванной. Потер шнифты – не проходит. Видны лишь очертания предметов в приглушенной палитре.
Больница. Палата. Обследовали. Глазник назначил разные таблетки, витамины, капать капли и воздержаться от любых физических нагрузок, включая интимные. Интимные даже особенно – большие перегрузки.
Последнее было лишне. Шурка был холост и накануне стыковки с лесиной, как раз расстался с сожительницей, – перегрузок не предвиделось.
Его бы держали в больнице до излечения, но Шурик от тоски отпросился домой.
Отпустили нехотя, но с благоприятным прогнозом. А дома и стены помогают. Можно пластинки слушать, курить, пить пиво, и помалу, – чтоб шары не вылетели, нагружать интимную сферу. Вручную. Дело-то холостое, а организм требует.
Друзья приехали за ним на мотоцикле и доставили домой, в коммуналку. Оставили кое-какие продукты и предложили поскорей выздоравливать и выходить на работу.
.
Коммуналка как назло опустела, – попросить купить папирос некого. Из одной комнаты соседи день как съехали – получили квартиру, и их площадь пустовала. Немолодая чета Казюлиных из другой, уезжала на море.
В день отъезда Казюлин заглянул к Саньке. Тот лежал в одних трусах на тахте и курил в потолок.
– Поправляешься? – приветствовал сосед. – Мы уезжаем в Пицунду на две недели, а вместо нас племянница Катя поживет, чего ей в общаге-то. Ты как?
Шурка выпустил аккуратное кольцо: – Ваше право.
– Только ты не пугайся.
– Меня и голая старушка не напугает. – напомнил он про поврежденные диоптрии. – А что, страшная?
– Катя-то? Наоборот красавица. Только немая. Иногда запоет или засмеется на свой немой манер... Короче – не обосрись.
Шурка оживился: – Красивая? Хым…
Острослов и гад Казюлин криво усмехнулся: – Хавай витамин Ю, и не суйся. У нее рука тяжелая. Греблей занимается. Стукнет, и ты почетный член клуба слепых ловеласов, заседающих в полшестого…
В его голосе сквозила неприкрытая насмешка и презрение. Мол, не по рылу каравай.
– Ну, бывай. – сказал он на прощанье.
Санька в ответ промолчал. Он был заинтригован. Да и кого не прельщают красивые норовистые девушки?
*
Лето стояло, летом стояло…
Парень с нетерпением стал ждать прихода загадочной незнакомки. Даже капель закапал вдвое, но лампочки не желали фокусироваться. Помылся, побрился, причесался, надел выходную рубашку с пальмами, брючки и носки. Сел. Сидит ждет, семечки на ощупь лузгает. Очень он уважал подсолнушные каленые семечки.
В восемнадцать часов: «Дзинь, дзинь!». В немалом волнении отомкнул замок, распахнул дверь и говорит:
– Екатерина?
– Угу. – отвечает приятным женским голосом силуэт в проеме.
Чтобы расположить к себе красавицу, Шурик решил быть галантным и легким.
– Прошу в избу, мадам. Ставьте весло в угол. Ха-ха…
И посторонился, картинным жестом приглашая войти точно в хоромы, и отставил ногу в дырявом носке. Второй носок был цел, но другого цвета. Пальмы на груди усыпаны шелухой, шелуха прилипла на бороде. Картину венчала косая улыбка в окружении многочисленных бритвенных порезов. Казалось, его брили мартышки.
Ну фат. Чистый фат. Но, немые видимо не пугливы. Девушка решительно ступила в жилище и скинула туфли.
– Позвольте, показать вам апартаменты. – любезно предложил хозяин и двинулся по стеночке. – Это прихожая, там ваша комната, там кух…. А черт, мль!
Он угодил ногой о косяк, так что искры брызнули и на мгновенье мир стал светел как прежде. Девушка за спиной хихикнула, знакомство завязалось.
*
Утром, мурлыча, немая поливала цветы на подоконнике. Её фигура на фоне солнечного кухонного окна была отчетлива. Шурик от своего столика, где кушал бутерброд, щурился на манящие очертания и корчил зверские рожи, чтоб навести резкость и не ведал, что за ним наблюдают.
Не вынеся этой дьявольской пантомимы и родовых корч, девка рассмеялась.
– Что там? – спросил Шурик, думая, что забавное случилось за окном. – Инвалид Бочкин под машину угодил?
Вечно пьяный безногий Бочкин на чертовски юркой тележке, мнил себя полноправным участником движения. Разъезжал на близлежащей проезжей части, как у себя дома. Не раз побывал в ДТП, но смерть бретёра не брала. Брала милиция, отвозила в вытрезвитель. «Для прохождения техосмотра» – говорил Бочкин.
– У.
– Нет? А что тогда вас рассмешило, милая моя? – ласково говорит Шурка.
– М-м... – уклончиво и игриво мычала немая. Милая ей явно пришлось по вкусу.
– Присаживайтесь за мой столик, Катюша. – предложил приободренный Шурка. – Мажьте бутерброд.
– У. – сказала та, и он без слов понял: «Я уже завтракала, спасибо. Мне пора на работу».
С этим, Катя прошмыгнула мимо, а тот вдруг: «Опа!» – попытался схватить ее, но лишь успел огладить по бедрам и заду. Девка под легким сарафаном была крепкая, гладкая, – теплая. Как медовая дынька с бахчи.
– А-а! – воскликнула Катя и не то что с негодованием, а так только – кокетливо ему: – У-у.
*
Хлопнула дверь. Шурик представил, как Катькины стройные сильные ноги поскакали по ступеням. Э-эх, погладить бы их… От пальчиков и до самых грудей.
Ему вдруг смерть как захотелось увидеть её лицо. Всей силой воображения, попытался представить какое оно.
Образ не выстраивался. Криво подогнанные, размытые: нос, глаза, губы, дрожа, плавали в мозгу мгновенье и рассыпались. Шурик встал и ощупью выключил радио, чтоб не сбивало. Не помогло.
«Какая, какая, какая…» – мигало в голове, как на крышке милицейского бобика. Он вновь и вновь пытался прозреть образ.
За этим увлекательным, но утомительным занятием у него закончились папиросы. Приходилось спуститься во двор, – поймать какого знакомого огольца и послать в ларек. Передвигаться по квартире оказалось куда легче, чем сойти с пятого этажа. Выйдя из подъезда на свет, очутился возле лавки с бабками.
Сердобольные старушки были в курсе Санькиной травмы и сочувственно потеснились.
– Здрастье, бабуси. – сказал он присаживаясь и оглушительно свистнул и заорал. – Фьють! Косой, Шнырь!
– Уш ты! Оглашенный! – заворчали старухи.
Прибежал Косой, дворовый мальчик тринадцати лет. Но такой комплекции и с такой рожей, что курево ему отпускали без вопросов уже с десяти. Санька дал ему денег с верхом – на эскимо, и услужливый мальчик охотно исчез.
Шурик посидел, подышал, дождался табачку, и только собрался домой, как его осенило.
Ах, голова садовая! – вот же оно, справочное бюро, сидит бздит и денег не просит.
Бабушки, говорит, как бы между прочим. Вы Катю, племянницу Казюлина, соседа моего, видали прежде?
Шурик жил в доме всего четыре месяца, а старухи вечность.
– Померла? – мгновенно оживились бабки. Всяческие похороны их маленькая слабость. Когда впереди ничего веселее собственной тризны, то и хобби соответствующее.
Шурик аж перекрестился: – Тьфу-тьфу-тьфу! Жива!
– Родила?
– Просто спрашиваю, красивая?
– Жаниться надумал?
Эти дореволюционные раздолбанные калоши над ним издевались.
– Интересуюсь, красивая?! – заорал Шурка.
– Красивая, красивая. Видали… – наперебой закудахтали перепуганные старухи.
– На кого похожа? Ну.
Те переглянулись, задумчиво пошамкали, а Шура весь обратился во внимание.
– Э-э, кабыть на певицу Вайкуле. – говорит одна.
– Нет, – авторитетно парирует другая. – На Ротару.
– Вайкуле.
– Ротара!
– Вайкуле!
– Ротара!
Шурик плюнул на местечковый музыкальный ринг, и пополз восвояси. Немая-то кажись и вправду была отборная красавица, этакая шикарная помесь – Вайкутара. Только без вокальных данных.
А это и лучше, решил он. Зато вниманием не избалована, – кому безъязыкая-то глянется. Еще благодарна будет, что приголубил. Это просто подарок какой-то!
Шурка самец неказистый, – метр шестьдесят, лицо скорее обычное, чем отталкивающее, сложение заурядное. А парню шел двадцать пятый годок, – пора было подумать о семье и детях. А эта партия была как нарочно для него!
Вновь умытый и причесанный, он сидел и неудержимо лузгал семечки. Треск стоял, точно секретарша печатала на машинке распоряжение о премировании секретариата. Нервничал. Ждал. Кумекал, как подкатить.
*
Женщины жалеют больных, травмированных. А от жалости до любви… Хотя, жалость зачастую и есть для них любовь. Там не шаг – взгляд всего, вздох… Луковичная тонкая пленочка…
Этим вечером Шурка нарочно взялся жарить картошку. Стоит над миской с клубнями и будто про себя чертыхается: «Черт…палец…Ц!»; «Где у нее глазкИ…?»; «Кажись, эта чищена. Не разберу сослепу…».
Кате, хочешь не хочешь пришлось помочь горемыке. Отобрала ножик, и только шкурки посыпались из-под сноровистых рук.
.
А этот пройдошливый тип рядом топчется, шулята ей свои продает.
– Я, – говорит. – Катюша, трагически ослеп, но сердцем вижу, что вы красавица. А сердце не обманешь.
– У-у... – гудит та недоверчиво.
– Правда-правда. От вас несет прекрасным, как от розы…э-э… Розами! Сорванными в дар королеве моего несчастного разбитого сердца…
– Хе…– крякнула немая.
Таких выспренных комплиментов Шурка сроду не отпускал. Отсутствие любовных перегрузок давало себя знать. Откуда что взялось…
– Это даже хорошо, – заявил он патетически, – что мы встретились, когда я слеп как крот.
Немая перестала орудовать ножиком. Сгустилась напряженная тишина…
– Ибо, увидев вас ясно, лишился бы ума от вашей красы.
– Ух, ух… – благосклонно усмехнулась девушка, как бы говоря, – во [оскорбление]! Впрочем, продолжайте.
И он продолжил. Девка даже снизила скорость обработки картофеля, так слепыш разошелся. Девка плавала в расточаемых жирных комплиментах, как тефтель в доброй подливе. Она была благосклонна к слепцу.
Она даже жарила его картошку. Со своим даже луком, чесноком и пол банкой тушенки! А он норовил прикоснуться, прижаться, и был отстраняем сильно, но мягко.
.
Когда девушка удалилась принять душ перед сном, мы бы нашли Шуру под дверью ванной, прислоненного ухом к щели. Правду говорят, – отсутствие зрения обостряют слух и обоняние…
Вдруг, точно чуткий ниндзя, расслышал он в шелесте струй, как Катюша намыливает тугие груди и живот, шелковый лобок, учуял едва терпкий запах омытых подмышек. Узрел изгибы и впадины, возвышенности её пряного тела. Он точно весь превратился в чуткую паутину, тончайший эфир. Вот он опутывает нагую, струится вкруг её стана и крутых бедер, вот он….
– Бах! – дверь распахнулась. Не успев струхнуть, Шурка упал на [оскорбление], вскочил и кинулся дотрухивать к себе. Налетел на тумбочку в коридоре, рухнул вместе с ней, и кончил в фанерный ящик.
Немая испуганно выглянула из ванной: – У?
– С легким паром бль….– отозвался он, и уполз в комнату.
*
На городок опустилась чертовски прекрасная, теплая ночь. О-о, эти летние ночи средней полосы…! Неуловимо звенели звезды, в окно густо тек аромат липового цвета, подручные Купидона соловьи, буквально вынимали сердце. Где-то бренчала гитара.
Шурка метался на оттоманке, как Паулюс в кольце и Наполеон на о. Святой Елены вместе взятые.
Преступно простаивающая, горизонтально лежащая баба, выворачивала ему суставы, теснила грудь, и распаляла изнывающие чресла. Что ж, мука известная… Похуже зубной боли. Запрыгаешь как белка по стенкам…
В третьем часу, Шуркина дверь отворилась. Беззвучно выплыла фигура в трусах – раскорячась, щупала тьму пред собой и таращилась, как чертова Панночка из «Вия».
Кабы немая увидала этого кровососа, она б заговорила, но от заикания и внематочных залетов уже не излечилась…
К удивлению сластолюбца, дверь в Казюлинскую комнату была не заперта... В комнате тишь. Чтобы не поднять шухер прежде времени, он добрался до кровати по-пластунски. На запах, на запах протобестия этакая…
Немая не отвергла. Немая оказалась чрезвычайно жаркая штучка. Даже изловчилась цапнуть Шурку за грудь и оцарапала [оскорбление]. Но, такие награды нам сладостны…
Следующий вечер тоже внес толику разнообразия в Шурикину жизнь.
.
Слепой натянул трусы и закурил с устатку. Во тьме, рядом, все тише и ровней дышала влажная, дикая и нежная, горячая Катя. Остывала как паровоз. Ф-у-у-ух….
Взмокший машинист, накидавшийся в топку до дрожи в коленках, затянулся поглубже: – Кать.– говорит.– Слышь, Кать?
– У?
– Я тебя люблю.
А она лапа, прерывисто, из самого сердца вдруг вздохнула, перенесла голову с подушки ему на грудь, обняла сильно-сильно.
– И я люблю. – говорит.
Шура выскочил из объятий как намыленный. Тут любой потеряет самообладание. А он даже и трусы.
– Ты кто, сатана?! – клацает зубами.
А она как зарыдает: – Валя, Катькина подруга. Ы-хы-хы!
– Объясни!
Оказалось все просто. Дядя Казюлин по-родственному приглядывал за разбитной племянницей. И на время отпуска обязал жить у себя, чтоб не уехала куда. Случаи бывали. А тут Шурка невольный соглядатай – не сбежишь. Всё ж раскроется.
Так она вместо себя Валю наперсницу подсунула, знала что сосед ослеп. А сама завихрилась с барыгой в Гагры.
***
– Ты хоть какая, Валя? – спрашивает Шурка.
– Никакая… А-а… – еще пуще рыдает та и собирает вещички.
В ночь не отпущу, говорит он, утром уйдешь. Спи спокойно.
Вышел, сел на кухне, курит. На душе пакость. А та наплакалась и заснула. С рассветом, от таких дел, Шурка прозрел.
Потихоньку зашел в комнату, смотрит – и верно, самая обычная бабенка. А нахрена мне красавица, думает. По Гаграм её преследовать? Одни страдания. А эта картошку жарит, в постели огонь, – царапается. И не бросит.
И как проснулась, позвал замуж. Счастливы.
А. Болдырев.
