– Деда, расскажи про войну! – Отстань от меня, внученька! Ну сколько можно уже рассказывать? Давай, вон, лучше сказки свои почитай – там все красиво написано: герои, принцессы… А про войну – ну ее. Ничего интересного. Да и мала ты еще. Иди, погуляй лучше… Алексей Михалыч отвернулся к окну и закурил папиросу, дав понять, что разговор окончен. Уговаривать деда было бесполезно, и девчушка побежала на улицу к подружкам. Она знала, что чуть позже дед, накатив стаканчик за обедом, все равно обязательно вспомнит парочку историй про то, как он воевал… «Про войну ей, блядь, рассказывай… – нахмурился старик. – Тут не знаешь, как это все забыть и думать о чем-то другом, кроме этой ебаной войны. Хоть бы раз она мне не снилась… Эх». Настроение с утра почему-то было не в пизду. Он тяжело вздохнул, затянулся и вдруг захлебнулся судорожным кашлем, со злостью загасив папиросу в пепельнице. Прижав к губам платок, он с трудом унял приступ и скривился, снова обнаружив на платке пятнышко кровавой мокроты… «От, с##а: ну вот на хуя меня война пощадила? Чтоб тубик доконал?..» Михалыч совсем расстроился, и пальцы привычно потянулись к пачке папирос. Он снова задымил, вперив остановившийся взгляд за окно, в крону нарядившейся в белое старой абрикосы. Она умерла осенью, а весной ожила снова, готовая плодоносить, создавать новые жизни… «Человек умирает один раз, – тихо шептали губы старика. – Но с ним умирают и те, кому он так и не дал жизнь, и те, кому не дали жизнь его потомки – и так до бесконечности. Мужчина, который так и не стал отцом, женщина, которая так и не стала матерью… И все – цепочка оборвана, еле видимая веточка не потянулась дальше, не выпустила новые ростки. Кто, блядь, руководит всем этим? Кто решает, жить этому солдату или умереть? Кто направляет пулю-дуру точно в цель?.. Что я тебе, внученька, должен рассказать? Война – это не красивые сказочки, это грязь и кровь, это леденящий страх перед вездесущей смертью, к которому постепенно начинаешь привыкать. Это состояние постоянного ожидания собственной смерти, которое ни на минуту не дает покоя, и которое можно немного притупить, лишь приняв на грудь стакан спирта, положенный перед атакой… А потом ломишься с криком «ура», но страх твой уже начал подниматься от паха, от прямой кишки к голове – вокруг взрывы и свист пуль, бежишь, орешь, и только думаешь, какая же из них достанется тебе, и куда она попадет. И все равно ссались и срались в штаны, и никто не стыдился, только молили неизвестно какого бога, чтоб сдохнуть сразу, не мучаясь… Ладно мы, мужики – мы созданы для войны, всю историю человечества меряемся, у кого х## длиннее, да у кого струя бьет дальше. И дохнем за это. Но вот вас, баб, война в тысячи раз жестче перемалывает. Это пи##ец, внученька… И о том, что я видел, ты никогда не узнаешь, по крайней мере, от меня». …Лидка Черкашина, любимица 4-й роты, погибла глупо и страшно. Никогда не лезла под пули, вытаскивала раненых потом, когда все стихало, и уже можно было ползать от воронки к воронке в поисках выживших. А тут ее черт понес сразу после начала немецкой долбежки – снаряды ложились густо, и атака наших захлебнулась почти сразу. Все залегли, кто куда успел добежать, и вдруг Лидка выскочила из окопа и понеслась – ее сумка с красным крестом мелькала в дыму и разрывах, пока не исчезла совсем. Леха знал, куда она бежала: где-то там, на острие неудавшейся атаки, в завесах черного дыма и поднятой взрывами пыли остался Серега Пахомов, первая и единственная Лидкина любовь… Через час, когда ударивший с фланга танковый полк проутюжил немецкие батареи, они нашли то, что осталось от Лиды. За три года войны закаленные мужики видели тысячи смертей, но на разорванную от низа живота до груди Лиду никто из ребят не мог смотреть без содрогания. Леха застыл в оцепенении: это месиво из крови, костей и кишок уже не было той маленькой медсестрой Лидкой-давалкой, которую они по очереди тягали в кустах, землянках, или просто накрывшись в конце окопа плащ-палаткой. Страшной белизной светилась в начинающих сгущаться сумерках лежащая рядом с остатками тела оторванная у самого верха Лидкина нога… Леха вздрогнул, вспомнив, как ласкал ее ляжки, едва ощущая ладонью нежный бархатистый пушок на них. А как она кончала! И никогда никому не отказывала… А тут появился этот сибиряк Серега. Что она в нем нашла, выбрав его из целой роты, – кто его знает, только вдруг перестала она давать всем подряд. Мужики посмеивались да подъебывали: хуле, влюбилась Лидка-давалка! А они с Серегой, как два голубка: только чуть затишье – так они тут же на пару сваливали в укромное местечко… Серега Пахом, забыв о простреленной руке, ревел медведем и витиевато, по-сибирски, матерился, раскачиваясь из стороны в сторону. Завернув останки в брезент, Лиду унесли в тыл и похоронили. Недели две она приходила в Лехины сны живая и, с улыбкой распахнув шинель, под которой ничего не было, ложилась перед ним на спину, призывно разведя ноги. И каждый раз, когда Леха входил в нее, он вдруг с ужасом обнаруживал, что ебет почти пополам разорванный Лидкин труп… Просыпался с криком и тихо плакал. «Вот такая, внученька, хуйня с дедушкой на войне случилась… Я до сих пор не могу забыть этой картины: только ее голова каким-то чудом оказалась нетронутой взрывом, волосы, правда, с одной стороны почти все сгорели. Губы сжаты, глаза открыты и смотрят куда-то в небо. Это была не просто очередная солдатская смерть – это была смерть женщины, которая не должна была умирать на этой войне, тем более, блядь, вот ТАК…» …Их, очевидно, приметила немецкая диверсионная группа, гадившая в наших тылах. Обычно такие отряды имеют строгое задание не ввязываться в бой, но то ли они уже выполнили задание и возвращались, решив напоследок пошалить, то ли одинокая «полуторка» с ранеными показалась им уж очень легкой добычей, но немцы решили атаковать. Машина пробиралась к медсанбату по перелеску – водитель, двадцать два тяжело раненых, да две медсестрички – Олечка и Катюша. Только их, совсем еще девчонок, оставили в живых, а остальных добили. Но одному из раненых удалось выжить, и когда утром бойцы 4-й роты обнаружили расстрелянную машину, он рассказал о диверсантах и о том, что девушек немцы утащили в лес. Леша с ребятами бросились на поиски, и вскоре обнаружили на поляне жуткое зрелище… Как выяснилось после уничтожения разведгруппы, их было двенадцать человек. Сначала девчонок насиловали. Вдоволь натешившись, они решили не оставлять их в живых. Но просто убить измученных медсестер им показалось мало: они распяли их на стволах деревьев, приколов ладони и ступни штыками, а потом долго резали и жгли их тела. Отрезанные груди, выколотые глаза, вспоротые животы, вырезанные на груди звезды, глубоко вбитые во влагалища толстые ветки – такая картина предстала взору русских солдат… Стоило Лехе только представить, какие мучения вынесли эти девчушки перед смертью, как его тут же бросило в холодный пот, а руки до боли в суставах сжали винтовку. Невозможно было даже предположить, что это могли сделать люди, у которых дома остались матери, жены, дети… Страшную смерть приняли девушки-медсестрички, но 4-я рота в тот день буквально смела немцев с высоты, которую никак не могла захватить целую неделю. Их вела лютая ненависть и жажда мести – один только Леха в рукопашной уложил четверых. Умолявшему о пощаде очкатому фрицу он проткнул штыком живот, намотав и вытащив наружу кишки. Когда высота была в их руках, он вернулся к умирающему немцу и со страшной улыбкой наблюдал агонию, пока тот не затих… «Об этом, еб твою мать, ты хотела слышать, внученька? Или о том, что мы творили, когда перешли границу с Германией, когда начали добивать ублюдков у них дома? А там мы уже тоже шалить начали: извините – как вы к нам, так и мы к вам. Правда, политруки да замполиты поебывали нас за это, но не сильно, скажу тебе. В основном дело ограничивалось словесным внушением. Ходили слухи, что кого-то даже расстреляли «за некорректное отношение к населению на оккупированной территории», но мы только улыбались в усы: да война ведь, какое может быть корректное отношение к противнику? А противниками у нас были все, потому что пулю в спину можно было получить и от бабушки, и от ребенка – нехуй делать! Большинство боялись, конечно, нас панически, но были и отчаянные головы… А из нас почти никого не было, у кого бы не пострадали близкие от немцев. Так что пиздеж это все, что население мы не грабили, что гражданских не стреляли – все было, чего там… Просто из идеологических соображений говорить об этом не позволялось. И книжки кто хотел писать, воспоминания про войну – попробуй издай без партийной цензуры! Только чтоб коммунисты были всегда впереди, только чтоб все хором «За Родину, вперед!» Ну кто, например, написал бы, что прятался за бруствером, сложенным из трупов, потому что под рукой ничего больше не было? А кто разрешил бы написать о том, как мы, например, на четвертом году войны выбирали себе командира взвода? Присылали с училища молодняк, который и себя не жалел, и взвод свой под пули бросал, чтоб медальки повесить на грудь. А война-то уже на убыль пошла, выжили, и до конца хотелось живыми дотянуть… Побежал в атаку, вперед, типа: «За мной!», а мы его сами стрельнули аккуратно из окопа – ну, ебтваю: снова командира убили, нового давайте! Помнится, четверых так ухайдокали, пока не прислали летеху старой закалки, который уже три года воевал. Этого мы сами берегли, как зеницу ока – зря взвод под немецкие пулеметы не поднимал, умом воевал… Я вот, например, внученька, ни одного советского фильма про войну смотреть не могу – сплошной пиздеж! Прямо так все красиво, так все охуенно было у нас – и обмундирование, и все с автоматами, и накормленные, и ухоженные. А немцы – сплошь дураки... Да гнали нас эти дураки до самой Волги – только пятки у нас сверкали! Потому что одна винтовка с одной обоймой на пятерых была, да граната на отделение, да сапоги у каждого десятого, а остальные по грязище шуровали в обмотках… Как вспомню первую зиму 1942-го – волосы на голове шевелятся. С трупов шинели снимали, по две-три штуки одевали. Нам немцев смешных в бабьих платках показывают все время – а мы что, лучше были?! Да точно так же кутались, чтоб не замерзнуть. Тока мерзли тысячами все равно... А жратва какая была? У немцев – и шоколад с кофе, и тушенка, и колбаса в сухпаях, и вина разные с коньяками, а у нас наварят похлебку – суп рататуй, да хлеба по 150 грамм. Чай, сахар? Какое там: кипяточку галимого раздобудешь – и вот оно, счастье! Ну, зато спирт, правда, каким-то чудом на передовую попадал всегда. Вот так и привык дедушка твой: без водочки и утро не утро, и день не день... Да чего там говорить. Это потом уже, через два года более-менее снабжать нашу армию начали, а поначалу – одним куском мыла в лужах целым взводом мылись, вши заедали, цинга, авитаминоз… Думаю, Гитлер просто силы не рассчитал, да в размерах страны нашей промахнулся. Растянулась его армия на тысячи километров – слишком большой кусок откусить захотел, вот и рот порвал». Мало кто остался в живых из тех, кто начинал воевать вместе с Лехой – может, три-четыре старожила было 4-й роте. Да и сам он трижды был ранен, дважды контужен, но, видно, пока не брала его смертушка, и Алексей снова возвращался в родную роту. Уверен был: его пуля уже уложена где-то в магазин немецкого автомата рядом с другими, и их последняя встреча – только дело времени. Но он давно уже перестал постоянно думать об этом. Надоело. Когда переходили немецкую границу, в душе у Лехи творилось неимоверное: вот она под ногами, ненавистная земля, родившая фашистскую нечисть, Гитлера… Ему казалось, что все здесь не так, и все нужно выжечь дотла, чтобы никогда не повторилось то, что теперь сидело в нем, намертво впечатавшись в поломанную войной психику. Он понимал, что изменился навсегда, что, если выживет, никогда не сможет уже быть тем Лешкой, которым провожала его на фронт мать и сестренка – мальчишкой, любившим погонять с пацанами голубей на крышах. Но все равно он чувствовал неимоверное желание выжить и вернуться домой. Из каждой деревеньки, каждого города приходилось выбивать прятавшихся там солдат. У отступающей немецкой армии не осталось никакого боевого, патриотического духа – солдаты понимали, что война проиграна, что командование их бросило. В отчаянии они или сдавались тысячами, или стояли до последнего. Этот маленький аккуратный городок бомбежки авиации не тронули: видно, здесь не было никаких крупных движений войск, да и стоял он как-то на отшибе от главного удара русских, направленных на Берлин. Лехино отделение взводный послал проверить небольшой двухэтажный домик на чистенькой улице, в окне которого кто-то заметил движение. Солдат в городе, похоже, не было: в русских никто не стрелял, но расслабляться было рано, это знали все. Осторожно приоткрыв дверь, сержант сунул туда голову. Вспышка, а затем звук выстрела – и прямо в лицо Лехе брызнули кровь и мозги из лопнувшей головы сержанта. Он отскочил, судорожно протирая залепленные глаза, хотя ему не впервой было умываться чужой кровью. В дверной проем полетели гранаты, и длинные очереди из автоматов… Осторожно войдя в дом, они обнаружили лежащую в коридоре прошитую пулями женщину с оторванной по плечо рукой. Она была еще жива и дышала рывками, каждый раз выталкивая ртом порцию крови. Не жилец. Леха подошел к ней и точным ударом приклада размозжил голову. Сдавленные крики откуда-то снизу заставили бойцов крепче сжать оружие. В кухне под ковром они обнаружили крышку погреба, из-под которой кричали: «Нихт шисен!» На всякий случай Леха приготовил гранату, но, когда крышку подняли, из подвала показались четыре пары поднятых рук – старуха, молодая девушка и двое детей, мальчик и девочка, примерно восьми и десяти лет. «Алес ком, ком!» – дернул стволом трофейного автомата Леха, приказывая немцам вылезать из укрытия. И добавил: «Ну, суки, пи##ец вам – за сержанта придется отвечать по полной!» Старуху убили первой. Правда, Леха заставил узбека Байкабила по кличке ББ – Бешеный Боря, увести детей на второй этаж. Тот, криво ухмыльнувшись, толкнул их к выходу из кухни. Девушка и старуха плакали и что-то лопотали по-немецки, умоляюще заламывая руки. Алексей ни хера не понимал, и эти звуки только еще больше его раздражали. «Блядь, заебали!» – не выдержал ефрейтор Челомбитько и, выхватив пистолет, всадил старухе пулю в голову. Кусок черепа с клоком седых волос полетел в мойку, мозги брызнули на стену, голова запрокинулась, и она мешком повалилась на пол. Молодая немка истошно закричала, ноги ее подкосились, но упасть ей не дали – ребята уже тащили ее на стол, на ходу срывая с нее одежду, а с себя шинели… «Гандонов, внученька, как ты понимаешь, у нас тогда не было. Вообще не было. Ну, типа, а на хуя они советскому человеку, а тем более, солдату на войне? Кто думал тогда о том, что нам тоже ебаться, нет, даже не хочется – НАДО! Старые ветераны рассказывали, что в царской армии раз в неделю было введено обязательное посещение расквартированным полком публичного дома – для поддержания морального духа солдат. Бесплатно, за счет заведения. Отакот о солдатике проклятый царский режим заботился… Это сейчас можно пойти в аптеку и купить «резиновое изделие» в любом количестве, а в то время бабы наши спасались от залетов или кусочком лимона, который засовывали себе в пизду, или спринцеванием. И все равно регулярно залетали – потом делали аборты, а многие от незнания рожали по пятеро-семеро детей… Гитлер прекрасно знал, что мы будем ебать немок, как они ебали наших баб, и специально распорядился выпустить из всех КВД шлюх, больных сифилисом, гонореей и всякой другой венерической хуетой. После проведенной с ними политинформации эти твари вешались на нас, и за первые недели войны на территории Германии повыводили из строя приличное количество бойцов – блядь, чем тебе не передовая! Ну, потом-то мы уже разобрались что к чему, и что не попадя не ебли… Короче, ну его на х##, внученька: лучше б ты мужиком родилась, поверь». Ебали ее всем отделением, остервенело и жестоко. Когда подошла очередь Лехи, и он засадил немке, она уже притихла, устав от бессмысленных попыток вырваться. Искусанные губы с запекшейся в уголках кровью, всколоченные волосы, широко открытые глаза, застывшие в какой-то точке на потолке, разложенное на столе обнаженное молодое тело… И вдруг память вернула Леху в лес, где они нашли приколотых к березам девчонок-медсестер, и он поймал себя на мысли, что все происходящее – это акт мести фашистским ублюдкам за них, за эту войну, за миллионы погубленных жизней… Когда Челомбитько перерезал ей горло, на лице Лехи не дрогнул ни один мускул: у входа лежал труп сержанта, которому мать этой немецкой суки прострелила голову… Пора было уходить, и вдруг кто-то вспомнил о ББ – узбек с детьми был где-то наверху, надо было его позвать. Леха заскрипел по деревянным ступеням старой лестницы на второй этаж. Бешеный Боря получил свою кликуху после того, как во время атаки, когда рота прорвала немецкую оборону и ворвалась во вражеские окопы, его вдруг переклинило, и он в припадке ярости с ножами в двух руках буквально искромсал в капусту с десяток немцев. Его и от пленных потом с трудом оттащили, а иначе он поубивал бы и их. Когда все закончилось, он вдруг замкнулся, притих и всю ночь просидел в углу землянки, мурлыкая под нос свои узбекские песни. Говорить почти перестал, но в атаку лез одним из первых, словно смерти искал, и там оживал, наводя ужас на немцев. …Это был полный пи##ец. Отрезанная голова мальчика стояла посреди стола на блюде, а тело его валялось в углу комнаты. Девочка со связанными за спиной руками и кляпом во рту лежала на кровати. Между ее ногами на простыне растеклось кровавое пятно: безумный узбек то ли изнасиловал ее, то ли чем-то проткнул – Леха так и не понял, как он ее убил. Сам ББ отрешенно сидел в углу, раскачиваясь и тихо напевая какую-то очередную заунывную узбекскую песню… «Веришь, внученька: у меня волосы зашевелились на голове. И так мне жалко стало этих детишек – бля, ну за что мы с ними так? Они-то здесь при чем? Мне тогда подумалось: «А ведь уничтожать нас всех надо, потому что потеряли мы на войне облик человеческий. Вот закончится она – с чем мы в мирную жизнь войдем? Как начнем нормально работать, общаться с другими, кто не воевал, с женщинами, детей воспитывать? Как избавимся от привычки убивать? Нет нам места в мирной жизни…» И так мне сделалось тоскливо, внучка, так хуево, что я чуть не пустил себе пулю в лоб. Уже и курок было взвел, но Бог, наверное, тогда руку отвел. Будь, что будет, думаю. Помог я подняться Бешеному Боре с пола, и пошли мы своей дорогой с ребятами. Курили молча, и никто так и не спросил у меня, что я там видел – все и так поняли, что кончил Байкабил детей. А к вечеру мы выступили маршем дальше, оставив этот городок…» Губы Алексея Михалыча шевелились. Он смотрел в окно, папироса в его пальцах давно погасла. Воспоминания снова навалились на него, тяжелыми тисками сдавив грудь. Они терзали его постоянно, а ночами появлялись из темноты сотни теней с мертвыми лицами – и все эти лица он хорошо помнил, знал историю смерти каждого… – Деда, деда! – радостно вбежала в комнату внучка. – А мы в войнушку играли! Я была медсестрой, Ваня командиром, а Люда и Петя – немцами. Мы их в плен взяли! Они в домике на детской площадке сидят, а Ваня их охраняет. Его как будто ранили в руку, а я его перевязала... Раз мы их в плен взяли, значит, война закончилась, и мы их домой отпустим, правильно? – Правильно, внученька. Пленных всегда нужно домой отпускать. Живыми. Всегда.
Предыдущая страница
Следующая страница
