Васька Темнов, душегуб и клятвоотсутпник, человечишка мелкий, жилистый и злобный, как хорь, второй год тащил каторгу под Уральским камнем. За недостатком костей и мяса, Ваську на кайло в забой не поставили, на тачке поженили, чтоб с другими тачкарями руду к скипу таскал.
За год непосильной работы Темнов осунулся; подземный мрак выбелил ему глаза и кожу, но жилами укрепился, а ладонями раздался, как рак клешнями. Волосы его, когда-то каштановые, каракулевые, посерели, крепость потеряли. Бывало, полезет Васька пятернёй затылок чесать, а в пальцах клок паутины остаётся. Длинную, но хилую свою бородёнку Темнов на татарский манер заплетал косичкой, и конец её сосал по ночам, как медведь лапу, когда от голодухи кишки в фигу заворачивались. Характер тачкарь имел мерзкий, змеиный, умел исподтишка пребольно куснуть, от того друзей среди горщиков не имел, да к ним и не стремился.
Как-то притащили стрельцы нового каторжанина; был он исполин, но горбат, густая борода щёки до самых глаз съела; глаза же имел поросячьи — маленькие, круглые и бездушные. Смотрит, бывало, на человека, и не поймёшь — видит, или взгляд насквозь, не задерживаясь, пролетает.
Верзила был богатырски силён, нахрапист, но глуп; перед приказчиком лебезил, а каторжанам стал гонор показывать, в подземные князьки метил. Одному камнелому челюсть свернул, у другого сухарь отнял. Случилось, что и Васька у него на пути оказался; пнул забияка мелкого тачкаря под зад, как собачонку, так что Темнов сажень пролетел и с опорой крепи обнялся, чуть её из-под свода не вывернул. Васька вроде бы обиду проглотил, всем видом покорность выказал, но на следующий день изловил момент, когда обидчик к нему спиной повернулся, и вплюснул ему в затылок остроносую каменюку. Недолго ёра подземной вотчиной княжил, быстро закончился.
Горщики то видели, помогли труп в забой допереть и камнями завалить. Ваську не выдали, больно новый каторжанин наглел; наплели приказчику, что страдалец по неопытности в обвал угодил — такое случалось, заводчики на крепях экономию делали.
Приказчики дознание чинить не стали, смерть в руднике была обыденна и скучна. За полгода человек пять-шесть богу душу отдавали. Кого камнем помнёт, кто от вечного мрака умом трогался, кто бежать порывался, да стрельцы его нагоняли и бердышами рубили, а были и такие, кто загнанными лошадьми на ровном месте замертво падали. На замену выбывшим пригоняли свежих колодников, и рудная река продолжала течь в ненасытное зевло домны.
Так что труп дебошира на поверхность выволокли, в яму зарыли, да и забыли. Но с той поры горщики от Темного отступились, опасаясь, что ночью глотку за пустяк перегрызёт. Васька и раньше крысился по поводу и без, не раз был порот плетьми приказчиком Матвеем Боровым, теперь же показал себя во всей красе.
Темнову на прочих каторжан было плевать. Запирался он в своём чёрном сердце, лелеял надежду, что судьба ещё вынесет его на свет божий. А ежели для этого понадобилось бы Ваське по головам пройтись — не раздумывая, побежал бы, втаптывая в грязь.
Случилось так, что камнеломы отошли от жилы и уткнулись в глиняный пласт. Штрек повернул в сторону, оставив сальную линзу тускло отсвечивать в зыбком пламени масляных фонарей. В пыльном затхлом воздухе рудника, который ртутью втекал в лёгкие, а назад вырывался хриплым кашлем, Васька вскоре разгадал новую ноту. Толкая тачку от забоя к подъёмнику-скипу, он то и дело задерживался у глиняной стены, обнюхивал её, как пёс, щупал холодное податливое глиняное тесто, и вскоре отковырял водяную нитку. Выступила под пальцами Васьки капля, набухла и слезой побежала по глиняной щеке. Вода пахла болотом, в пальцах мылилась и жгла кожу.
Темнов хоть грамоте не обучался, но ум имел цепкий, тут же смекнул, что водица не простая; про себя нарёк её слезами Хозяйки горы, и к отбою, когда приказчик жахнул в чугунное било, нацедил той воды полную плошку. Укладываясь спать, полил из плошки цепи на своих кандалах. Утром, согнувшись у фонаря, чувствуя, как набирает обороты растревоженное сердце, убедился, что железо звеньев покрылось тонюсенькой ржавой корочкой, которая легко отшелушивалась под ногтём.
— Ты чего там таишь? — прикрикнул на Ваську приказчик Боровой, хлюпая по жиже тяжелыми сапогами. — Жёнушка твоя, тачка, по тебе уж истосковалась.
Матвей Боровой стать имел медвежью, по руднику нигде в полный рост распрямиться не мог, ходил вприсядку. Но кнутом и сидя насвистывал умело, по-казачьи, так что свинцовые жала за две сажени шкуру вместе с рубахой прокусывали. Лыс он был, как колено, но бороду отрастил густую, хоть и белёсую; поверх бороды сверкал хищными лисьими глазами. В любую погоду берёг башку казачьей папахой, дородное тулово кутал в стёганый башкирский бешмет, чресла опоясывал кушаком, на котором неизменно ждала кровавой пляски змеинозубая нагайка.
За глаза каторжане прозвали приказчика Боровом. Побаивались его даже отпетые убивцы, говорили промеж себя, что лучше с чертом схлестнуться, чем с ним. Да и тронуть его было неможно, налетели бы стрельцы, да порубили всех в капусту.
— Дай господу помолиться, — процедил Темнов, запихивая под сермягу порожнюю плошку, и совсем уж тихо добавил, чтобы приказчик не разобрал. — Ирод проклятый.
— Господу на крест молятся, иль на икону, а ты на фонарь, аки идольщик!
— За кротов нас держишь, нам и глаз фонаря, аки божье сиянье! — не отступался Васька.
— Ишь ты, фонарь ему божье сиянье! Тебя господь не слыхал, когда ты по земле ходил, а под землёй и подавно не дослушается.
Приказчик приблизился, подкованным каблуком упёрся Ваське в спину, оставив на рубахе жирный глиняный след, лениво толкнул, произнёс веско:
— Ну, пошёл, пока плетей не всыпал.
Васька что-то прошипел в ответ, но поднялся, ухватился за тачку и, звеня цепами, тяжело покатил её вглубь штрека.
Две недели Васька поливал замки кандалов бедовой водой, пока они не истончились до нитей. Стал тих и покладист, не огрызался, чем удивлял Борового, но тревожил непривычной своей мягкостью горщиков. Не было к Темнову у каторжной братии доверия, знали, чего стоит его тёмная душа. Не иначе задумал чего не доброго, — шептались меж собой камнеломы. Но понемногу обвыклись, полагая, что, может, и в самом деле пообтрехала человека непосильная работа, выдавила из него черта. К концу даже заговаривать с Васькой стали. А тот отвечал, да так смиренно и ласково, что вскоре у самых дотошных подозрения примолкли.
Васька и в самом деле спокойнее стал. И тому не одна причина. Слёзы Хозяйки горы подъедали его кандалы, и Темнова грела надежда скорой солнечной воли. Но понимал тачкарь, что за год с лишним подземелье высосало из него силу, и выбраться на поверхность — только треть дела. Как по уральской глухомани, меж вогульских и зырянских юрт от горных дозоров уйти, когда голод кишки режет, и ноги путами оплетает? Стрельцы и сыты, и в поводырях у них зыряне-охотники, а этот народ след шибче гончего пса чует. Враз беглеца нагонят и на глаголи повесят, дабы другим неповадно было.
Но тут припомнил Васька байку, как тамбовские крестьяне в пустопузую годину какую-то особую глину жрали, и тем спаслись. Так что на третий день, как нашёл слёзы Хозяйки горы, отковырнул Темнов от глиняной стены комочек, кинул в рот, осторожно прожевал. Глина на вкус была солоновата, масляниста, поскрипывала мелким мучным песком, но в целом, как снедь, была не хуже того смрадного хлёбово, коим горщиков ежедневно потчевали.
Васька стал по-маленьку отъедаться. Слопать много глины за раз было нельзя, она камнем в утробе лежала, вызывая рези и колики, не давая уснуть — это Василий выяснил быстро. Но пожёвывая глиняные комочки, удерживая себя от обжорства, нашёл золотую середину, при которой и пузу неприятности не было, и засыпалось без желания запихнуть в рот конец бороды. Да и борода у Темнова зашевелилась. Заскорузлое от грязи тело давно привыкло к чесотке, но тут почувствовал Вася на щеках и голове непривычный зуд, и с радостным удивлением осознал, что лезут наружу новые крепкие волосья.
Сама мать сыра земля кормила мелкого каторжанина, и чувствовал он, что набирает силу.
А потом случилось неслыханное.
На следующий день, как закончился Петров пост, спустился утром в рудник Матвей Боровой и быком затрубил:
— Эй, горюны! Хватайте кружки да бегите сюды! Нынче пуза-то свои побалуете!
Камнеломы потянулись к приказчику, а там!.. Вместо обычного прокисшего кваса да плесневелых сухарей — два ведра парного молока, да румяные караваи. Приказчик добродушно усмехаясь в бороду, нарезал хлеб ровными пахучими ломтями.
— Чем же мы такую милость заслужили?! — горщики ошарашено пучили очи, не веря нежданной удаче.
— У государя нашего Пятра Ляксеича наследник народился, — важно объявил приказчик. — По такой радости велел царь всенародное гулянье устроить, на казенный кошт народ попотчевать.
— Вот же благодать привалила! — каторжане принимали хлеб с почтением, плошки и кружки с молоком держали с трепетом; хлеб нюхали, закатив глаза, по щепотке в рот отправляли, млея от забытого вкуса.
— Как же наследника звать?
— Павлом нарекли.
— Дай бог государю долгих лет и молодому царевичу здоровичка!
— Так-то! — важничал приказчик. — Бог, и тот от вас, нелюдей, отвернулся, а государь помнит. В грамоте наипаче указал, чтоб и невольников на пиру не обделили.
— Пятра Ляксеич — отец наш, — вздыхали растроганные камнеломы.
— Вчерась на закате прискакал вестовой, депешу принёс, — продолжал приказчик. — Сотник стрельцовый, Макар Григорьевич, тут же к заводчику. Грамотой машет, вепрем ревёт: открывай амбары, морда, вели приказчикам столы накрывать! Еле урезонил его заводчик. Что ж, грит, на ночь глядя-то? Завтра с утра и накроем, по такой-то радости последнюю копейку выложу!
— Эх, братушки, на воле, в городах теперяча по кружечным дворам нашему брату водку наливают! — воскликнул кто-то из камнеломов.
— Чего ж в городах-то? — отозвался Боровой, довольно поглаживая бороду; снял папаху, рукавом лысину отёр, вернул шапку на место. — Нынче заводчики стрельцам бочку выкатили. И нас, приказчиков, мастеровых, да и всех заводских мужиков потчевать будут.
Горщики приуныли.
— А что, Матвей Степаныч, может, и нам преподнесёшь? — осторожно, с хитрецой в голосе, спросил Васька Темнов; мужики одобрительно загудели.
— Но-но! — повысил голос приказчик. — Вам на ладони кус, так вы с рукой по локоть отгрызёте! Молоком вас тут балую, а вы уж и на водку заритесь!
— И на том благодарствуем, Матвей Степаныч, не серчай зазря, — мёдом лил слова Василий, смиренно потупившись.
— На вечерю вам полба с квашеной капустой будет, — на Темнова глядя, потеплел голосом Боровой, добавил. — Как знать, может к вечеру штоф и донесу. Ежели по дороге сам не выхлебаю.
И заржал полновесно, всей грудью, так что тяжёлое эхо до самых нижних горщицких нор докатилось.
За работу в тот день мужики взялись споро. Повеселевшие от царского завтрака, в ожидании сытного ужина, душой окрылились, кто-то даже песню затянул, чего мёртвые камни подземелья уже много лет не слыхали. А Васька, чувствуя, как нутро сжимается в стальную спицу, понял, что уходить надо именно в эту ночь. По такому делу сотник стрельцов не шибко доглядать будет, перепьются служивые, так что может и к утру не очухаются.
Вечером, когда по руднику громом била разнеслась весть об окончании работы, Темнов на полдороги к скипу тормознул полную руды тачку, присел подле неё, стал ждать. Вскоре звон железа о камень смолк. Тачкарь поднялся, навалился телом на тачку, вроде как от усталости. От забоя, освещая себе путь факелами и фонарями, торопились камнеломы, споткнулись о тачкаря.
— Вася, ты что ль? Чего встал? Проход же загородил.
— Ноги подкашиваются, — устало отозвался Темнов. — Ты уж протиснись, сердешный.
— Давай подсобим, обопрись о плечо, — предложил коренастый мужик по имени Фёдор Михеев. — Там же Боров полбу с капустой раздает, а может и водку наливает.
— Благодарствую, ступай. Сам доковыляю, токмо ногам передых дам.
— Ну, гляди.
Камнеломы протиснулись мимо Васькиной тачки, заторопились к вожделенной каше. Удаляясь, один другому говорил:
— Сдаётся мне, смердеть здеся недобро стало. Неужто кто-то нагадил, до отхожей ямы не донёс?
— Найти бы засранца да мокнуть его мордой, и так дышать нечем…
Васька отвернулся, пряча ухмылку; он-то знал, что это слёзы Хозяйки горы смрадной дух источают.
Выждав, пока смолкнут шаги горщиков, Темнов распрямился пружиной, и, ведя рукой по стене, бойко зашагал к забою.
Камнеломы на ночь оставляли в забое инструмент, но забирали фонари и факела, и в штреке стояла кромешная тьма. Но Темнов дорогу ногами выучил, по опорам крепи сажени считал, с закрытыми глазами мог по руднику бегать.
До забоя Васька добрался шустро, нащупал кайло, подхватил его, вернулся к тачке, вывалил из неё руду, на дно положил инструмент, рядом загодя приготовленный глиняный колобок, сверху прикрыл схрон кусками руды и бойко покатил тачку по штреку туда, где угадывался довольный гомон каторжан.
Там, где штрек упирался в скиповый шурф, было просторнее всего, и горщики собирались в нём на трапезу. Тут же стояла бочка с затхлой водой — для питья; из стены торчала штанга с чугунным билом. До поверхности всего-то сажень семь отвесного колодца, камнем добросить можно, а всё же далеко непомерно. Тачкари имели возможность днём на небесную синь полюбоваться, когда на секунду створки раскрывались, и клеть с рудой в небо уходила, а если случалась удача дождь застать — то растресканными губами сладкой небесной водицы лизнуть. Прочие и от такой малости были избавлены. Иногда сердобольные каторжане, которые сверху канаты скипа на коловороты наматывали, спускали вниз ветку цветущей вербы, зверобоя, а то и ландыша. Горщики это чудо из рук в руки передавали, нюхали, одеревеневшими пальцами бережно лепестков касались, и хранили, пока цветок в гнилой темнице не истлевал.
Над головами трапезничающих, поскрипывая и сея рудную пыль, покачивалась пустая клеть. Сам выход на ночь прикрывался дубовыми створками и запирался замком, но сквозь щели струился свежий воздух, и на дне шурфа дышалось немного легче. Раньше с поверхности в рудник вела узкая «дудка» — пологая штольня, но потом она начала осыпаться, и её закрыли. И закрыли вовремя, месяц спустя «дудка» обвалилась, окончательно законопатив проход. Рядом с шурфом подъёмника проковыряли ещё один колодец, узкий, как червячный лаз, в полтора аршина всего шириной, приколотили изнутри лестницу, сверху прикрыли кованым дубовым люком, который запирался на засов. Над люком срубили горщицкую избу, а в ней посадили двух караульных. Эту избу сам приказчик Боровой нарёк «сатанинским предбанником».
Когда Васька добрался до шурфа, горщики уже заканчивали трапезу. Задвинув тачку в тёмный угол, тачкарь присоединился к вечере. Снедь ему оставили, Фёдор Михеев, который полчаса назад Ваське своё плечо в помощь предлагал, побеспокоился. Темнов принял порцайку, отодвинулся в тень; ел неторопливо, жевал тщательно, чтоб каждое зернышко в силу ушло, а не в навоз.
Приказчик Боровой, изрядно пьяный и оттого доброохотный, потчевал каторжан байками о пире, коий закатили наверху заводчики. Вонял перегаром, махал порожним штофом, клялся, что хотел донести горюнам водки, да проклятая по дороге сама собой кончилась. Над своими словами ржал, в паузах порыгивал от набитого бараниной чрева.
Полба с капустой закончились, и хоть истосковавшиеся по новостям каторжане слушали приказчика жадно, а усталость валила с ног. Спасибо царю за кашу, но не по каторжному рылу гулянье — завтра ни свет ни заря припрётся приказчик, втрое злее с похмелья, и запляшет нагайка, люд на работу сгоняя. Каторжане потянулись к нарам. Отошёл и Васька, но не в глухой карман, где горщики спали, а в закуток, куда тачку припрятал.
Последнюю неделю Васька точил о камень край своей медной плошки, теперь этой плошкой, как скребком себе наскоро голову обрил, расплёл бороду, укоротил её, подровнял и, прихватив кайло, мышью метнулся к шурфу. Боровой восседал на пустой кадушке из-под капусты и что-то важное внушал последнему оставшемуся горщику. Тот ногами распластался на земле, облокотившись спиной о стену, руки в цепях сложил на чреслах, клевал носом. Васька пристроил инструмент в тени, приблизился, тронул засыпавшего за плечо, сказал ласково:
— Ступай спать, братушка, с ног же валишься.
Горщик вскинулся, заморгал, уставился на Темнова слепым взглядом, потом кивнул, грузно поднялся и, осоловелый от усталости и сытного ужина, пошатываясь, скрылся в темноте шурфа.
— Васька, ты что ль? — окликнул тачкаря приказчик.
— Я самый, Матвей Степаныч.
— А чего я тебя не признал сперва? Бороду, что ль распутал?
— Зудит больно, — туманно ответил Темнов, подошёл к бочке, зачерпнул ковшом тухлой воды, глотнул. — Пойду и я, Матвей Степаныч, почивать, а то ноги уж ровно не держуть.
— Ступай, ступай… — согласился приказчик, поднимаясь. — Пора и мне…
Боровой направился в соседний шурф к лестнице. Не сводя с него глаз, Васька отступил за угол, в миг переломил замки кандалов, аккуратно, чтоб не звякнули, опустил цепи под ноги, поднял кайло, и тенью поплыл за приказчиком. Боровой взялся за лестницу, уже хотел ногу на ступеньку поставить, но тут Темнов его шепотом окликнул:
— Эй, Боров.
— А?.. — приказчик голос услышал, но слов не разобрал, оставил лестницу и начал оборачиваться на звук.
Васька размахнулся кайлом широко, от плеча, сил не жалел. Железный коготь с тихим капустным хрустом вошёл приказчику в левый висок. Папаха куницей спрыгнула с лысой головы, под стеной прилегла. Приказчик выпучил зенки, рука его дёрнулась, за плеть схватилась, но тут же несчастный обмяк, медленно опустился на колени, а потом не упал, а как бы прилёг на бок. Васька рванул кайло, но оно крепко застряло, только голову приказчику дёрнул, так что шея хрустнула. Тачкарь затравлено оглянулся, потом упёрся ступнёй убитому в щёку и рванул кайло со всей мочи. Железо противно скрипнуло о кость и вышло, следом вывалился белый сгусток в кровавых прожилках, лениво пульсируя, потекла чёрная кровь. Темнов снова огляделся, вслушиваясь, но бой в ушах слуху мешал — толи бежал кто в тяжёлых сапогах, то ли сердце бешено колотилось.
Васька пинком кувыркнул приказчика на спину. Борового начала бить мелкая дрожь, из носа юркой змейкой выскочила кровавая струйка, нырнула в открытый рот, глаза закатились, послышался хрип, в уголке губ запузырилась кровавая пена. Тачкарь упал Боровому на грудь, здоровенной своей лапищей зажал рот, навалился всем телом. Белки слепых глаз приказчика сахарно сверкали, с носа Темнова на них капал мутный пот, сливался со слезами, делал глаза убитого страшными, не человечьими.
— Вот они... черти-то... полезли наружу, — тяжело дыша, хрипло шептал Темнов, со всей силы давя приказчику на подбородок.
Он держал Борового целую минуту, пока дрожь в агонизирующем теле не улеглась, и после давил ещё какое-то время, не чувствуя, что судороги в теле закончились. А когда понял, как от огня руки отдёрнул, скатился с трупа, и на заду, отталкиваясь пятками, торопливо отполз к стене, откинулся на неё, дрожащей рукой вытер со лба едкую влагу, уставился на окровавленные свои ладони и не понимая, с недоумением, рассматривал их несколько долгих мгновений. Затем спешно оттёр их о портки, выудил пальцем из-под сермяги гайтан, приложился к крестику сухими губами, троекратно перекрестился.
Переведя дух, Васька отволок труп в тень, стащил с него сапоги, размотал портянки, обулся. Отвыкшим от обувки ногам в сапогах не привычно было, не уютно. Васька помял ступнями, вернулся к трупу; развязал на нём кушак, снял бешмет и даже рубаху. Но рубаху надевать не стал, завязал в неё глиняный колобок, надел бешмет, подпоясался. Закинул за плечи торбу с глиной, туда же засунул кайло. На мгновение замер, глядя на полуголое тело. Глаза Васьки вдруг вспыхнули лютостью, он вдавил сапог в глиняную жижу, поелозил, размазывая по обувке грязь, и припечатал подошву к волосатой груди убиенного. Затем встряхнулся, взял себя в руки, уже спокойно осмотрел приказчика. Чего-то не хватало… папахи, — тут же сообразил он. Темнов выглянул в шурф и сразу же заприметил её у стены под лестницей, пошёл подбирать. Подковы на каблуках выбили в колодце шурфа гулкое эхо, колоколом ударили тачкарю в уши. Васька замер, даже зажмурился на мгновение, чертыхнулся, дал звуку улечься, нагнулся за папахой.
— Ты чего натворил, змеёныш?! — вдруг услышал Темнов ошарашенный вскрик. — Нас же всех стрельцы…
Времени на раздумья тачкарь не имел. Боковым зрением уловил он показавшуюся из густой темени фигуру, и как сидел, так росомахой и кинулся на нежданного гостя, целясь обоими кулаками ему в подбородок.
Всё, что успел увидеть незадачливый свидетель, это холодный блеск волчьих Васькиных глаз и гребёнку редких зубов оскаленной пасти. Тачкарь бревном врезался в голову каторжанину, тот отлетел и припечатался затылком к камню стены. Короткий и сочный щелчок, словно яйцо разбилось. Каторжанин, изумлённо глядя на Темнова, медленно сполз, оставив на стене мокрое пятно, да так и остался сидеть, только голову на плечо уронил. А Васька, вглядываясь в остекленевшие глаза, наконец узнал в убитом Федьку Михеева, того самого сердобольного горщика, коий всего час назад заботился, чтобы Темнова кашей не обделили.
— Принесла же тебя нелёгкая! — в досаде процедил Васька, кусая губу.
Он оглянулся на чёрную пасть штрека, откуда появился Михеев, прислушался: не согнала ли с нар ещё кого жажда?
Где-то в дальней части рудника со свода капала вода, неторопливо и звонко плюхаясь в лужицу, словно адские часы тикали, отмерявшие вечность. Похрапывали во сне горщики. И больше ничего.
Убедившись, что никто больше по руднику не шастает, Васька схватил Михеева за рубаху и потащил его в боковой штрек, где труп Борова припрятал. Потом вернулся, нацепил на голову папаху, схватился за слизкие перекладины лестницы, и торопливо, не оглядываясь, покарабкался вверх.
Добравшись до люка, Темнов сделал привал, несколько раз глубоко вдохнул, пытаясь унять в руках трясучку.
Сквозь щель струилась ночная прохлада, несла запах тайги, и тачкарь дышал жадно, аж ноздри дрожали. Потом собрался с духом и крепко, требовательно гупнул кулаком в люк. Тишина. Васька выждал немного, и треснул снова, пробасил, стараясь подражать голосу Борового:
— Эй, служивые, отворяй ворота!
Послышалась возня, кто-то коротко ругнулся, затем донеслось в ответ:
— Ты что ль, Матвей Степаныч?
— А то кто ж!
Лязгнул засов, дернулся и со скрипом поплыл вверх кованый диск люка, в колодец пролился тусклый свет масляной лампы. Васька полез в избу, нагнув голову, наставляя караульному папаху, чтобы лицо разглядеть было трудно. Но стрелец скользнул по нему взглядом и отвернулся, зевая, поковылял к лавке.
— Запри токмо, — бросил он Темнову, и, поставив на стол фонарь, развалился на лавке, укрылся кафтаном, сунул под голову локоть.
Сердце у Васьки билось, как кролик в лисьих лапах, руки дрожали, и Темнов всё никак не мог вогнать проклятый засов в кольцо. Наконец справился, распрямился, плечи расправил, грудь выпятил, на носки поднялся, чтоб больше казаться, неторопливо обернулся. Медвежьей походкой Борового, покачиваясь, двинул к выходу.
За столом, умостив на шапку голову, храпел второй караульный, в овчинный опушек пускал слюну. За ним в углу, оперевшись о стену разлатыми стволами, высились грозные пищали. Рядом на крюке висели берендейки, полные сумки с пулями грузно оттягивали их к полу. Пахло водкой и кислыми огурцами.
До дверей было всего-то сажени три, но никогда ещё Ваське не доводилось одолевать такой утомительный путь. Из-под непомерно большой папахи, которая то и дело норовила сползти на глаза, градом катился пот, икры немели, и где-то в утробе под сердцем слизкой холодной рыбёшкой бился страх.
Васька схватил кольцо и настежь распахнул дверь.
Заводской двор придавила чугунная Уральская ночь. По волчьей шубе хмаристого неба блуждали сизые отблески. Из прорех небесной сермяги стальными иглами кололи глаза редкие звёзды. Отрезанный чёрной тенью домны, тускло отсвечивал зеркальным осколком пруд, под дамбой ластилась к берегу сонная волна, плескалась, словно устало пела дитяти колыбельную. Над зигзагом избушек посада стелилась, мерцая, дымка. Где-то в лесу угукала сова, фыркала и ржала в конюшне чем-то недовольная лошадь, в дальней стороне двора поскуливала собака. Тайга что-то невнятное бормотала во сне, кронами шелестела. По двору гулял, напоенный сочными травами, ленивый хмельной ветерок, густой и сладкий, как ягодный взвар. Васька вдохнул полной грудью, и почувствовал, что пьянеет.
— Степаныч, а кайло-то тебе на что? — послышался голос стрельца, которому из избы хорошо было видно Васькину спину.
Ноги у Темнова дрогнули, голова затуманилась. Чувствуя, что сейчас рухнет, он опёрся рукой о дверной косяк, дышать стал мелко и часто.
— Степаныч, ступай почивать, — посоветовал стрелец добродушно. — Принял ты на грудь нынче лишнего, как завтра станешь горщиков гонять, ежели не отоспишься?
Темнов, совладав со слабостью, не оборачиваясь, махнул караульному рукой, мол: ладно, так и быть. Сделал шаг, прикрыл за собой дверь, прислушался. В избе что-то упало, Васька кошкой отпрыгнул в сторону, выхватил кайло.
«Ежели следом кинется, убью!» — решил он, чувствуя, как каменеет отполированное сотнями железный мозолей древко.
Но прошла минута, потом другая, никто за беглецом не гнался, "сатанинский предбанник" стоял тихо, переполохом не гремел. И вдруг подумалось Василию, что может в аду так же спокойно, никто никого не режет, еду не клянчит, от судьбы не бежит — спят грешники вечным сном, обретя в том сне свободу от житейской каторги... Но мыслям этим испугался, погнал их прочь, перекрестился. И всё же что-то тревожное в душе Темнова осело, занозой зацепилось, царапало душу.
Вася ещё раз обвёл взором пустой притихший двор, высматривая, не несётся ли в его сторону волкодав? Собаки не стрельцы — не перепьются. Но приученные сторожить колодников, что на скипе работают, они и теперь крутились вокруг избы, в которой каторжан на ночь запирали. Да и ветерок тянул косо, стороной, так что учуять незнакомого человека зверь не мог. Темнов немного успокоился, вернул взгляд на горщицкую избу.
Над дверью на гвозде висел массивный железный крест. Не думая зачем, Васька подкрался, снял его, сунул под подкладку бешмета, заправил за спину кайло, и почти спокойно, не таясь, направился через двор к частоколу заплота, за которым ждала его мохнатая, таёжно-разлапистая воля. Губы каторжанина кривила улыбка квёлой пугливой радости.
2.
Вася Темнов, душегуб, клятвоотступник и беглый каторжник, две недели пробирался на юг. Метил в Сибирь, на Обь, а то и на Енисей, а единственная дорога туда, о которой слышал — Верхотурский тракт. Путь предстоял не близкий и рисковый. По тракту везде русские сёла стояли, таможенные посты, купеческие караваны и казачьи разъезды ходили, а у Васьки каторжное клеймо на руке. Может, и ползли где юркими змеями охотничьи тропы на восток через Камень, но Темнов их не знал, а идти наобум опасался. Потеряться в горах и сгинуть, или утопнуть в сибирских болотах — дело пустяковое.
К свету божьему привыкал беглец долго. Дневная ярь ему зрение выжигала. Даже когда над ручьём напиться сгибался, жмурился — солнечные блики в глаза ножами врезались. Кутал голову полстью, шёл оврагами и сумрачными дремучими лесами. На привалах в студёных горных ручьях отмачивал заскорузлое тело, стучал зубами, отбивался от слепня, но годовалый пот и грязь смыл, выстирал портки и рубаху, помолодевшим себя ощутил, от чего бежал бодрее.
На третий день Васька натер ноги до кровавых водянок, снял сапоги, связал, перекинул через плечо и дальше пошёл босым. Прикидывал сапоги продать, потому не бросал.
Жрал запасённую глину, грибы, подбирал недозрелую кедровую шишку, в малинниках — сочную ягоду. Как заяц грыз корни пырея и стебли сусака, жевал листья иван-чая. Как-то наткнулся на ежа, расплющил зверюшку камнем и обглодал, не готовя.
Охотиться Василий позволить себе не мог. Видел зайцев, глухарей, в заводи озерца — чёрных уток-лысух с белыми медальонами на лбах, наткнулся на косулью лёжку, непугаными белками лес кишел. Но плести морды, или мастерить слопцы времени не было, да и найти силки могли преследователи, а по ним и беглеца нагнать.
В подкладке бешмета Васька нащупал зашитые алтыны, целых четыре. Глумилась судьба над каторжанином, подкинула деньжат, которые посреди уральского урмана, нужны ему были, как безногому лапти. Изрядно Темнов по этому поводу матерился. Ещё обнаружил в кармане огниво, но костров не разводил, чтобы себя не выдать. И опасался он не напрасно. За первую неделю два раза видел беглец всадника на каурой башкирской лошадке, который с лысой макушки шихана окрестности озирал. Шёл дозор за каторжанином следом, на пятки наступал, и всё же не дался им юркий хорёк, улизнул.
К третьей неделе пути глина закончилась, от грибов и травы Ваську мутило, в чреве сосало, голод понемногу подтачивал силы. Спал Темнов в обнимку с железным крестом, и сон его был рваный, тревожный — от каждого шороха дёргался.
Боялся он как дозора, так и медведя, на чьи кучи не раз натыкался. Но Хозяина всё же не видел, даже рык его не слыхал. Зато однажды на песчаной прогалине у ручья приметил чёткий волчий след. Той же ночью вскинулся от цепенящего воя, коий по ушам оточенной саблей полосовал, до самой зорьки глаз не сомкнул.
С того дня волчьи следы находил постоянно. Нарезали серые демоны вокруг одинокого человека круги, дожидались, когда ослабеет. С божьей помощью кайлом медведя завалить можно — от стаи волков не отмашешься. И сатанел Васька, чувствуя себя добычей, проклинал волчий род.
— Из-под камня выполз, зверюгу-Борова завалил, стрельцов объегорил, от дозора ушёл, и что теперяча — на вечерю псам шелудивым?! — хрипел Темнов сам себе, злобу глотая. — Не дамся, ироды! Хоть одному, а пасть расквашу!
Пугали Ваську и вогульские черти, о коих горщики любили за трапезой сказывать. В вечерней сумрачной тайге исполинские кокоры и пни-вывертни тянули к каторжанину ломаные паучьи лапы. В скальных выступах мшистых сопок виделись ему головы отыров — вогульских богатырей-великанов, которые сквозь толщу Уральских гор на волю рвались; носы их были горбаты, слепые глаза смотрели на человечишку мрачно, презрительно.
В другой байке слыхал Василий, что живёт на Урале огромный змей чёрной масти, страж горных сокровищ; любит на мёртвое дерево забраться и с вершины окрест оглядывать — не пришёл ли кто зариться на самоцветы? А узрит человека — с дерева прыгает, колесом несётся и одним ударом хвоста дух из незваного гостя вышибает. Вогулы того змея зовут Ялпын Уй, и за святую животину почитают. Встретить змея — плохая примета, к большой беде. Даже ежели не тронет тебя Ялпын Уй, всё одно лихо случится.
Темнов с детства змей ненавидел люто. Пробираясь по Камню как-то приметил медянку. Забил безобидного гада камнями, но и мёртвого тронуть побрезговал, хотя разумел, что след для дозора оставляет, бросил ястребам на расклюй.
Уральский Пояс пронизан ключами, ручьями опутан, как неводом. На живительных соках пёрли в гору крепкие дерева, но в землю камень пробить не могли, стелились по поверхности корневищами, сплетались и разбегались корни жирными змеями, заставляя Ваську сбавлять шаг и до рези в глазах всматриваться в путаные узоры — не таится ли среди них вогульский змеиный царь?
А тут ещё волчьи следы покоя не давали, так что любой отблеск Темнов за горящие глаза хищника принимал. Потому и спал он, крест обнимая, молитвы бормотал, надеясь, что православная вера его от местной нечисти убережёт.
Навалилась на Ваську воля, всей своей непомерной тяжестью Уральского Пояса, душу выдавливала. Осунулся каторжанин, одичал, в глазах блеск загнанного зверя появился. Замычит утробно в тальнике выпь — Васька шарахается; ухнет на ветке пучеглазый филин — голову руками закрывает; скрипнет ствол старого кедра — за кайло хватается, думает: уж не дверца ли ура-сумьяха, вогульской избушки на курьих ножках отворилась, простодушного путника в свои чертоги заманивая?
Но как бы душа не холодела от страха, как бы ни липла холодным потом рубаха к спине, Вася настырно, упрямо лез дальше.
Зачем крест со стены «сатанинского предбанника» спёр, Васька только неделю спустя догадался.
Когда Темнова в рудник спустили, нёс при заводе богоугодную службу иерей Прокопий. Был он юн совсем, смешную его бородёнку малейший ветерок распушивал. Жизнь вёл праведную, благочестивую. Питался скромно, как воробушек, поклюёт сухарик, водицей запьёт — тем и доволен. За душой не имел ни копейки, весь скарб — штопанная-перештопанная ряса, на голове потрёпанная скуфейка, берестяные лапти, которые сам же и плёл, да деревянный крест. В свободный час мастерил из лыка и бересты кукол да зверушек, раздавал детишкам, радовался их счастливому смеху. Глаза его были светлы и лучисты, о боге говорил мягко, но истово, для любой живой души имел доброе слово. Лошади, и те к нему тянулись, завидев, подходили, морды под ласковую ладонь подставляя, чуяли в божьем человеке щедрое сердце.
Не забывал отец Прокопий и каторжан, на каждый церковный праздник без опаски спускался в рудник, читал горщикам свои незатейливые, но ясные проповеди, благословлял, отпускал грехи. Любо было каторжанам его внимание, радовались, что хоть кто-то об их душах печётся.
Однажды пришёл отец Прокопий к кузнецам с просьбой выковать ему железный крест, а то деревянный поизносился, пересох и треснул. Мужики не отказали, крест сработали, за что иерей их сердечно поблагодарил, но добавил, что маловат крестик получился, шею к земле не гнёт, силы не имеет напоминать, что земные грехи потяжелее чугуна будут. Ну, кузнецы ради смеха и нашлёпали с десяток крестов, от малого, размером с ладошку, до огромного в поларшина длиной, да в четверть пуда весом. Пусть, мол, святой отец выбирает, какой ему приглянётся. А святой отец без заминок потянул самый великий, на шею повесил, кузнецам в ноги поклонился, и пошёл себе с наковальней на шее, оставив примолкших мужиков озадаченно затылки чесать.
Прочие кресты приказчики по срубам над дверьми повесили: на часовне, на заводских воротах, на горщицкой избе, на амбарах даже — не пропадать же добру.
Но маялся при заводе отец Прокопий, всех благодатью одаривал, а душа всё равно богом переполнена оставалась. Зырян, что на службе значились, да вогулов, которые ясачные соболя приносили, охаживал, долгие беседы с ними вёл, многих окрестил. Желал иерей идти по Уралу и местным слово божье нести, чтобы по всему Камню языческие болваны сгинули, а православный крест восторжествовал. Для этого даже вязкой нательных крестиков обзавёлся. В конце концов, дозволение в епархии выхлопотал, и, счастливый, собрался в дорогу. Провожать его весь посад пришёл, да и заводские, кто не занят были, во двор высыпали, даже стрелецкий сотник пожаловал. Отец Прокопий провожавших благословил, три раза до земли поклонился, и отправился к ближайшим вогульским юртам.
После его ухода приходили вести, что видели миссионера то тут, то там. Замысловатыми путями петлял по Камню отец Прокопий, пока не сгинул. Перестали приходить о нём новости, и что с ним стряслось, никто не ведал. Может в расселину угодил, или медведь задрал, а могло и такое случиться, что шаманы местных науськали русскому попу в спину стрелу метнуть.
Взамен ушедшему иерею приблудился к заводу отец Ипатий. Был он тучен, ходил с отдышкой, жрал жадно, за троих, так что по рукавам жир тёк, а в бороду капуста вплеталась. Проповеди плёл ладные, витиеватые, но туманные, не понятные простому люду. Маслеными глазёнками заводчикам улыбался, на рабочих людишек косился строго, чуть что, огненной геенной стращал. Крест носил не большой, но серебряный, трилистниковый. На окрещённых отцом Прокопием зырян таращился с оторопью, будто говорящих собак узрел; на службу их допускал, но старался не замечать, а ежели они к нему обращались, утекал со всех ног.
Как-то каторжане, истосковавшись по доброму слову, кланялись через приказчика отцу Ипатию, просили его службу им справить. Поп опешил, долго пыхтел, отнекивался. Но узнав, что раньше юный священник службы в руднике регулярно вёл, и был каторжанам люб, успокоился, решился. На Пасху полез в рудник, настояв, чтобы ему в провожатые стрельцов дали, да в шурфе и застрял, как пробка в бутылочном горле. Матерился поп не по сану отборно, изыскано, веселя камнеломов нежданной потехой. Еле назад пузана выволокли. На том церковные служения в руднике и закончились.
Камнеломы вспоминали отца Прокопия с теплом, вздыхали, сокрушались. Жалко им было юного иерея, даже Васька по нему грустил. Потому и стащил он крест с горщицкой избы. Хоть не носил его отец Прокопий, но сработан был по его заказу, и казалось Темнову, что кусочек святой души иерея в том кресте обретается.
На семнадцатый день пути к полудню беглец вышел в долину ручья, и на другом берегу обнаружил грот. Ручей был невелик, но судя по выбеленному солнцем плавуну под кустами ракиты, по весне набирал силу и становился речушкой. Другой берег отвесно уходил вверх, злое весеннее половодье отмыло каменное тело, и на сером лице скалы грот проваливался чёрным беззубым ртом. Над входом, цепляясь когтями за камень, курицей присела хилая кособокая сосёнка. Размеры пещера имела немалые, в ширину сажени три, да полторы в высоту.
Измученный ночными кошмарами, Вася, глядя на застывшую в вечном крике каменную пасть, дрогнул, но подумав, решил страху не поддаваться и разведать убежище. Он перешёл ручей и покарабкался к гроту.
И тут почувствовал Вася спиною взгляд. Сам убивец, знал, как хищник смотрит. В хребтину каторжанина словно тысяча еловых иголок воткнулась, затылок чесаться начал, ёкнуло сердце. Васька резко обернулся, побежал глазами по галечной отмели берега, ощупал взглядом тальник, редкий берёзовый молодняк — никого. Вгляделся в придавленный сосновыми кронами сумрак, выискивая меж деревьев волка, прислушался.
Облизывая гальку, плескался ручей. Поскрипывали стволы сосен. Под ногами Темнова гудел над бутоном клевера трудяга-шмель. Где-то в стороне, в зарослях можжевельника, зазывая подругу, плёл песенные кружева дрозд-певун. Валдайскими серебряными бубенцами пересвистывались синицы. И больше ничего. Вася, успокаиваясь, глубоко вздохнул, поднял глаза выше, и, чувствуя, как зашевелились на голове отросшие за две недели волосья, попятился.
Чуть в стороне на пригорке, раскорячившись изломанными руками сухих ветвей, торчала мёртвая береза. А у самой вершины, канатом обвившись вокруг ствола, сидел исполинский чёрный змей. Его драконья рогатая голова, не мигая, следила за человеком, огромные жёлтые глаза, рассеченные вертикальными лезвиями зрачков, горели жёлтым холодным пламенем.
Душа у Васьки заледенела, папаха съехала с головы и свалилась на землю, каторжанин этого и не заметил. Пятясь, Темнов сделал ещё один шаг назад и взвыл, напоровшись на шип.
Он кинул взгляд вниз. Его голую лодыжку обвил серый шнур, дёргая шеей, гад пытался продавить зубами неподатливую кость. Васька заорал, махнул ногой со всей мочи, отшвырнул змею на другой берег ручья. Но сам равновесие не удержал, повалился на спину. Сапоги отлетели в сторону, кайло плашмя стукнулось в затылок.
Вторая гадюка ужалила в шею, третья в щёку. Васька вскочил, сорвал с тела гадов, сдавил их шеи пальцами так, что змеиные пасти цветами раскрылись, блеснули на солнце мокрые от яда полупрозрачные рыбьи клыки. Нога, лицо и шея горели, будто в них раскалённые крюки вогнали и рвали, тянули в разные стороны. Сердце камнепадом затарахтело, выбивая барабанную дробь в висках, глаза залил липкий пот. Животный страх и невыносимая боль прорвали плотину благоразумия, и Темнов орал и ревел, не думая более о дозоре, медведях и волках, и всё ещё давил, давил и давил, понапрасну расходуя силы, бездыханных ненавистных тварей.
Темнова начали бить спазмы. Он выпустил дохлых гадюк, сделал шаг к ручью, рухнул на четвереньки. Сначала блевал зеленоватой травяной кашицей, потом желчью. Опустевшее чрево сжалось в комок, но спазмы не прекращались, и Васька корчился, рвя горло сухим кашлем. Обессилел в конец. Руки дрожали так, что и на четвереньках стоять не мог. Хотел отереть глаза рукавом — ткнулся лицом в гальку. С трудом перевернулся на спину. Но злое сердце не дозволяло сдаваться. Васька покосился на голую берёзу, желая ещё раз заглянуть в глаза змеиному князю, мол: ну что, сатанинский выползень, клятый Ялпын Уй, доволен расправой?.. Но зрение замылилось, сухая берёза теряла очертания, тайга на другом берегу плыла, качалась, сливалась с небом, и разглядеть змея Васька не смог. То ли ушёл демон, то ли не было его вовсе — может древесную болону каторжанин за гада принял.
Вася, как раненый зверь, который ищёт спасение в тихом тёмном углу, пополз к пещере. Внутри пованивало псиной, тянуло васильковым трупным душком, повсюду белели кости, но думать об этом каторжанин уже не мог.
А на другом берегу ручья, укрывшись под осиновой деревиной, следил за человеком старый матёрый бирюк.
Лет шесть тому назад грот над ручьём облюбовала волчья стая, логово в ней устроило. Стая была беспощадна, на многие вёрсты окрест Камень в страхе держала. Случалось, что волки резали и людей, любую добычу тащили в пещеру кормящим волчицам. Потому собрались как-то вогулы-охотники и решили урезонить серых убийц. Много воинов пришло, собак с собой привели, луки и копья прихватили.
Стая дралась остервенело, но людей одолеть не могла. Осатаневшие волчицы стрелам кланялись, но логово не бросали. Охотники закидали пещеру факелами, зверя выкурили и добили. Не пощадили и волчат. Выжил всего лишь один самец. Хоть и раненный, а запутал след, ушёл от ярых лаек.
Вогулы, потеряв в той резне убитыми двух человек, пещеру прокляли, никогда к ней не возвращались, и путников предостерегали: не суйся, там вотчина кулей. А выживший волк изредка приходил, выл ночами на луну, горюя по сгинувшему своему племени. Он и кружил вокруг беглого каторжника, чуя, что путь человека идёт к волчьему склепу; высматривал, выжидал, пытаясь понять, чего пришлый задумал.
До самого заката бирюк не покидал свой пост, следил за входом в пещеру. Но человек не показывался, и когда на горизонте распустились розы заката, а рябь на ручье заблестела сазаньей золотой чешуёй, волк выбрался из-под поваленной осины, подошёл к ручью, лизнул воды, в один прыжок перемахнул на другой берег, и, покосившись на мёртвых змей, осторожно приблизился к гроту.
Васю лихорадило. То накатывал жар, и тогда он скидывал бешмет и рубаху, то сковывал холод, и страдалец зарывался в шмотьё. Кожа на лице его натянулась, пожелтела, стала пергаментной. Пальцы истончились, окаменели, сил у Темнова не хватало в кулак их сжать. Шею свело, укушенную ногу не чувствовал, правый глаз видел, левый почти ослеп. Загнанное сердце билось неровно, гоняя по венам отравленную кровь, и каждый удар молотом отдавался в ушах.
Забывался Васька горячечным бредом, и тогда пещеру наводняли черти. Тенями ползали по стенам менквы — вогульские лешие, по-совьи угукали, тянули к Ваське когтистые лапы. Сплетаясь в текучие клубки, шипели гадюки, кидали в Темнова раззявленные пасти. Камнелом Фёдор Михеев чесал проломленный затылок, смотрел на убийцу мрачно, с укором, хватал его за шею, тряс, что-то беззвучно кричал. Являлся и сам змеиный князь Ялпын Уй, обвивал каторжанина железными обручами своего мощного тела, давил так, что рёбра у Васьки хрустели, огненными глазами заглядывал страдальцу в душу, лил в неё, как воду, холодный адский свет. И всё рвал из головы приказчика Васька кайло, тянул со всех сил, а оно никак не поддавалось.
В безумных снах рычал Темнов по-звериному, выл, деревянными пальцами до крови себе грудь исцарапал.
К вечеру сознание страдальцу вернулось, но было оно тусклым, как последний отблеск заходящего солнца. Дышал он, как издыхающий пёс, мелко и часто, вывалив опухший язык. Понимал горюн, что господь вернул ему ясность ума, чтобы он, грешный, напоследок помолиться мог.
Вечернее солнце косо воткнулось в пещеру пшеничным снопом. В нём — золотая дрёма пыльных вихрей. По-детски смеялся беззаботный ручей, звонкое эхо его прыгало по каменным стенам. А за ручьём, на другом берегу, юные белоногие берёзки, словно пританцовывая, потряхивали нарядными зелёными сарафанами. На прогалине горел буйным розовым цветом иван-чай. По берегу раскатились лохматые головы вербовых кустов. За ними высились могучие сосны, напитывая лес густым смолистым духом. И всё пел-заливался, неугомонный дрозд.
Глядя, как в трубу, из глубины пещеры на разноцветье тайги, вспомнился Василию глубокий колодец шурфа, когда задирая башку, ловил глазами росчерк голубого неба, дождевой капле радовался. Думал, выйдет на волю, и бросится небесному простору навстречу, душу перед господом распахнёт. А случилось иначе. Бежал каторжанин без оглядки, лишь демонов да преследователей примечал; в том беге запамятовал, зачем на свободу рвался. Только теперь, помирая, припомнил.
Тайга полнилась богом и жизнью, пухла ими, как тесто на дрожжах, и Вася глядел во все газа, вслушивался, коря себя за то, что раньше не разумел, смотрел и не видел пригожесть и ладность каждой травинки. Житиё его было безбожным, заскорузла душа в лишениях и грехах. Веровал Васька в бога, а сам его сторонился. И теперь вот открылась ему простая правда о мире, которую не суждено уж никому передать.
А правда та крылась в щемящем, невыносимом благолепии, коей господь одарил всех, от человека, до ползучей твари. Через ту красоту и должен человек доброту и благодать обрести, — ту доброту, которую узрел когда-то давно Темнов в глазах юного иерея, отца Прокопия, да постигнуть не смог.
Глаза Васьки набухли слезами, и он, понимая, что времени у него осталось не много, торопливо, хрипя и глотая слова, принялся читать «Отче наш». Дочитав, почти успокоенный, вспомнил мысль, народившуюся в его голове, когда в последний раз окинул взором «сатанинский предбанник»: может тихо в аду, нет суеты, нет страстей, спят там грешники вечным сном, обретя в нём успокоение? Но теперь этой мысли не испугался, не противился, напротив, думал её легко, находя в ней надежду, потому как на рай душегубу рассчитывать не приходилось.
Неожиданно светлое пятно входа в пещеру загородила тень. Вася всматривался слепо, краем сознания пытаясь понять, заблудил кто, или мерещится ему.
«Неужто костлявая явилась, не дожидаясь, пока дух испущу?» — отстраненно думал Темнов. — «Иль вогульские кули приползли, торопясь поживиться православной душой?»
Между тем тень росла, и вдруг угадал Вася человека в серой сермяге. Волк беззвучно приблизился, замер, молча смотрел в лицо умиравшему.
— Помираю… — прошептал Темнов едва слышно. — По душу мою… явился?
Незнакомец присел подле Васьки, снял с шеи крест, приложил холодное железо к горячему лбу страдальца. Волк склонил голову, потянул воздух, обнюхал человека от пят до головы, коснулся лба мокрым носом, распознал в крови отраву, отодвинулся, сел.
— Вишь, горемычный, куда тебя кривая дорожка завела? — сказал ласково каторжанину гость.
Руки у Василия задрожали, всматриваясь замыленным взором в лицо пришельца, узнал он голос говорившего. Так же ласково читал каторжанам проповеди молодой иерей — отец Прокопий.
— Батюшка! — застонал Васька, и вдруг заторопился, затараторил. — Грешен я!.. Воровал, жизни отнимал, каюсь о том… Всей душой каюсь!.. Повинен и готов за то ответ держать!.. Отпусти грехи! Избавь!..
— Я прощаю, и господь простит, — отозвался гость, Темнова перекрестил.
Волк, поняв, что человек не опасен, и для еды не годен, успокоился. Раззявил пасть, широко зевнул, клацнул зубами, мотнул головой.
— Теперяча и помереть не страшно, — выдохнул Вася, губы его тронула улыбка, с глаз текли счастливые слёзы.
— Нынче не помрёшь, — отозвался пришелец. — Ступай к ручью, пей…
Гость вдруг замер, словно одеревенел, а потом медленно повалился грудью на землю. Улыбка слетела с лица Темнова — в спине иерея торчала стрела. Волк отошёл вглубь логова, лёг среди костей, опустил морду на лапы.
Васька взвыл, зарычал. Вытягивая жилы так, что в глазах темнело, пополз из пещеры. По дороге не раз терял сознание, но дополз до ручья. Лакал по-волчьи, выблёвывал воду и пил снова, чувствуя как помаленьку, капля за каплей, втекает в измученное тело жизнь. А волк смотрел из грота на корчащегося человека, потом спустился к ручью, в один прыжок его одолел, и растворился в вечернем лесу, словно его и не бывало. Больше бирюк не появлялся.
3.
Василий Темнов, душегуб, клятвоотступник, беглый каторжник и благовестник, оклемался на следующий день к вечеру. Шея так и осталась сведенной, рожу Ваське перекосило, ногу онемение не отпускало, сил едва хватало, чтобы стоять, но глаза его сияли прозрением. Смотрел Василий по сторонам и в каждом листочке божью благодать примечал, малой букашке радовался.
Темнов понимал, что пещера — бывшее волчье логово, и пару дней назад не на шутку бы переполошился. Теперь же от страха и следа не осталось, открылось ему, что волк, как и прочая божья тварь, достоин любви и ласки. Показалась бы стая теперь, Вася ей в пояс бы поклонился. Но разумел Василий и то, что когда-то стаю охотники перебили, среди костей видел он скелеты волчат, несколько вогульских стрел нашёл, опечалился.
Чудесное свое спасение Темнов объяснял божьим промыслом. Оглядывался назад, и видел, что вела его господня рука, направляла. Едкую водицу отковырял, земля съедобной глиной одарила, наследник у царя народился, отчего в страже послабление случилось, караульные в горщицкой избе подмену приказчика не заподозрили, дозоры отстали, хищный зверь стороной обошёл — слишком много удачи для одного человечишки. Но зачем было господу пособлять душегубу? Стало быть, верил всевышний, что чёрная Васькина душонка к возрождению способна. Потому и прислал к нему дух отца Прокопия, святомученика, коего местные умертвили, противясь христианской вере.
Как живого, лицезрел в памяти Василий юного иерея, коий о боли не думал, грехи умиравшему отпускал, к живительной воде его гнал, а у самого стрела в спине торчала. Разумел Темнов, что не вчера отца Прокопия убили, давно, может год назад, и только теперь вот открылась правда о его кончине. Потому, когда среди костей в пещере обнаружил человечий скелет, не сомневался, что мощи отца Прокопия обнаружил.
Все кости, кроме человечьих, Вася из пещеры выволок и в стороне кучей сложил. Мощи отца Прокопия подровнял, как им от природы быть полагается, к ним приложил вогульские стрелы, как свидетельство мученической смерти. Из двух деревин связал крест, выволок его на вершину скалы над гротом, вогнал в трещину, обложил камнями, чтобы ветром не повалило.
Однако надо было что-то есть, потому как от слабости и голода сознание у Васи туманилось. Он спустился к ручью, упал на колени, веки прикрыл, молиться начал.
— Славлю тебя, господи, не дал погибнуть пропащей душе, берёг и направлял. Клянусь весть благую о счастливом спасении своём нести, о святом отце Прокопии сказывать. На сём месте часовню поставлю! Умру, а поставлю! Только теперяча сгинуть не дай, пошли зернышко на пропитание...
Темнов открыл глаза. Его взору открывалась уже привычная ладная картина. Весёлые юные берёзки, пурпурные свечи иван-чая, кедровка приплясывала на поваленной осине... Прыгнет пёстрая птичка, замрёт, вытянет в сторону человека клюв, протяжно крякнет, словно сказать что-то хочет. Минуту Василий наблюдал за ней, а потом будто свеча в голове зажглась — докумекал. Поднялся с колен, перебрёл ручей, приблизился к поваленной деревине. Кедровка пугливость не выказывала, отпрыгнула на пару аршин и замерла, косясь на человека чёрным глазком. Вася отковырнул кору — под ней, масляно отсвечивая в вечернем солнце, белели ядра кедрового ореха. Губы Василия тронула улыбка, он поклонился птице, сказал растроганно:
— Благодарствую, божья птаха. Господь тебя мне послал. Век не забуду, а тебе на том свете воздастся.
Вокруг осины он нашёл много покопок кедровки, видно, ещё прошлогодние запасы, но орехи все были целые, гнилью не тронутые — умели таёжные обитатели снедь хранить.
Найденными орехами Вася не наелся, но голод отступил, и засыпал той ночью Темнов крепким, здоровым сном. А на утро проснувшись, снял с себя всё, кроме рубахи и портков. Бросил даже сапоги, которые неделю назад ещё мечтал продать. Надел на шею железный крест, и не таясь, свободно, пошёл наполдень, к Верхотурью. Только алтыны прихватил, собираясь раздать их нищим в первом же русском селении.
К концу лета Василий добрался до Верхотурского тракта. О Сибири больше не помышлял, шёл теперь в Свято-Николаевский монастырь, веря, что православная церковь должна об отце Прокопии правду узнать.
Весть о божьем человеке, коий из дремучей северной стороны идёт, и господа славит, впереди него катилась. В слободах и сёлах выходили люди Васе навстречу, слушали сказ о чудесном явлении убиенного иерея, дивились. Подкармливали путника, не раз хотели одеть-обуть — Темнов благодарствовал, но не давался, отвечал, что господь и так уже всем потребным его снабдил. В первой же деревушке оставил Вася в часовне медяки, долго, истово на крест молился.
Долетел слух о праведнике и до Свято-Николаевского монастыря, и когда Василий пришёл в Верхотурье, настоятель монастыря игумен Афанасий послал инока разыскать странника и в монастырь на свидание его пригласить.
Игумен принял Темнова в трапезной. Время было послеобеденное и монахи разошлись по хозяйским делам. Навстречу гостю отец Афанасий поднялся, взглянул на Темнова и, ошарашенный, бухнул назад на лавку. В драной сермяге, с железным крестом на груди, с перекособоченой рожей, гость выглядел страшно. Вася бросился игумену в ноги, так что отец Афанасий отшатнулся даже, затараторил:
— Батюшка, благую весть я принёс о святом отце Прокопии, коий шёл по Камню и тёмных болванщиков крестил, от них же мученическую смерть принял!..
Васька дополз до ног игумена, хватал его за рясу.
— Ну, будя, будя, — игумен мягко, но настойчиво подол из рук Темнова высвободил, ладонями в колени упёрся, смотрел на гостя недоверчиво. — Что за человек ты будешь?
— Васькой меня звать. Темнов я.
«Рожа ведь воровская, да и имячко соответствует, — думал игумен. — Весь перекошенный, аки гриб-сморчок, а туда же — в благовестники прёт».
— Ну как дай руку! — потребовал отец Афанасий.
Вася послушно вытянул левую руку, смотрел на игумена доверчиво, как пёс на хозяина. Отец Афанасий рывком рукав отдёрнул, в клеймо взором вперился, на скулах его желваки заходили.
Набитое иголочным штампом и затёртое порохом, клеймо свести невозможно, разве что кожу срезать. Чернела на Васькиной руке дьявольская отметина, выдавая с потрохами прошлое каторжанина.
— Беглый! — зло, раздосадовано, выпалил игумен.
— Беглый, отче, но каторги не боюсь боле! — воскликнул Василий сияя, словно его не в преступлении уличили, а серебряным рублём жаловали. — Скажи слово, вернусь в сыру землю руду ломать, пущай порют, пущай на глаголи повесят! Не свой живот берегу, о славе святомученника отца Прокопия пекусь!
— Прикрой, — уже спокойнее сказал игумен, и по сторонам зыркнул: никто случаем не заметил?
«Плодовита Русь на воров и блаженных, и ещё пойди разберись, кто из них кто, — думал отец Афанасий, барабаня пальцами по колену. — Этот вот чёрт из-под земли выполз, небось, не одну жизнь ножом обрезал, а глазами сияет, как Иисус со складня. Божьей благодатью переполнен, аж светится. А такую благодать среди наших монахов ещё поискать надобно…»
— Ладно, Вася, сказывай. Всё по-порядку, да без утайки, — поразмыслив, велел игумен.
Темнов долго и подробно рассказывал свою историю. Честно сознался в убийстве приказчика Борового и камнелома Михеева, говорил, как шёл по Камню, от вогульской нечисти да волков прячась, как его нагнал Ялпын Уй и подданных своих гадюк на него науськал, как помирал, да явился ему во спасение отец Прокопий, даже про божью птичку, которая орешками поделилась, упомянул.
Игумен слушал внимательно, мрачнел, но чувствовал — не брешет беглый, на самом деле свидетелем чуда стал, и чудо то ему сердце вправило, душу от греха освободило.
Отец Афанасий человек был строгий и деловитый. Разумел он, что на Уральском Поясе церквей не хватает. Православными храмами, а не стрелецкими пиками, Русь на Камне держалась. Слыхал игумен и про иерея Прокопия, знал, что тот миссионерством занялся, да сгинул. И ежели Васька в самом деле мощи мученика обнаружил, стало быть, должно на том месте церкви стоять.
— Что ж мне делать с тобой, горемычный? — спросил отец Афанасий, когда Васька закончил свой сказ.
— Благослови, батюшка! Клялся я господу, что над волчьей пещерой часовню поставлю! За тем и пришёл — благословление получить! А ежели пожалуете топор и икону, так осчастливите меня безмерно!
— Топор и икону! — такое сочетание покоробило игумена.
— Как же без топора, отче, мне часовню рубить? И что за часовня без божьего лика?
— Складно поёшь, соловей… — ответил игумен задумчиво.
Он долго думал, жевал губы, затем глаза на гостя вскинул, принял решение:
— Дам икону и денег. Инструмент на торжище купишь.
— Отче! — Васька светился, по щекам его слёзы текли, слов благодарности подобрать не мог.
— Ну, будя, будя, — смущённо произнёс отец Афанасий. — Ступай с богом, сруби на том месте часовню, а мощи не земле не бросай, ковчег для них сладь. Как закончишь, пришли весточку, отправлю братьев к тебе на освящение. Выйди пока во двор, обожди там.
Вася вышел, а игумен отправился к ризничему, и немало удивил скуповатого монаха, велев выдать икону Божьей Матери и три рубля. На монастырском дворе отец Афанасий вручил гостю икону и деньги. Получив благословление, Василий без промедления отправился в путь. Игумен ещё какое-то время смотрел странному гостю вслед, затем кликнул инока, велел идти за Темновым, следить, не свернёт ли тот на кружечный двор. Час спустя инок вернулся, поведал, что путник никуда не сворачивал, шёл Трактовой улицей, встречным кланялся, рассказывал им, что идёт на Камень ставить часовню, и на то благословление настоятеля Свято-Николаевского монастыря получил; покинув Верхотурье, направился в сторону Актайской заимки. Игумен услышанным остался доволен, укрепился во мнении, что поступил верно — по-христиански.
В Верхотурье к Ваське прибился мужичонка. На вид голь голью, босой, рубаха по швам расползается, борода колом от засохшей грязи торчит. Назвался Анисимом. Репяхом в Темнова вцепился:
— Вась, а Вась? Возьми с собой, пособлять буду, как же ты один брёвна ворочать станешь?
А глазёнки у Анисима беспокойные были, вороватые, бегали, от взора Темнова прячась. Василий раскусил его в миг, но подумав, решил:
— Меня господь спас, а через меня и тебя спасёт. Ступай рядом, ежели так порешил.
Анисим запрыгал вокруг Темнова довольным псом, руки потирал, был бы хвост — вилял бы.
— Вась, а Вась? Как же мы без топора-то станем часовню ставить? — минуту спустя спросил Анисим.
Темнов замер, оглянулся.
— И то верно, — согласился он. — Мне ж отец Афанасий для того и денег дал.
Последние дворы Верхотурья они уже миновали. Стоял Василий, думал: возвращаться лавку искать, или по дороге инструментом разжиться получится?
— Вась, а Вась? Дай денег, сбегаю. Я все лавки тутыча знаю. Мигом обернусь.
Темнов усмехнулся, но из холщёвого кошеля в жадные Анисимовы ладони медяков отсыпал, сказал строго:
— Смотри, Аниська, ежели надумал украсть, знай, не у меня воруешь — у самого господа! Деньги эти на святое дело дадены!
— Напраслину наводишь, Вася! — деланно обиделся Анисим, деньги в кулаке тисками зажал.
— Возьми топор и пилу. И гвоздей не забудь.
— Дожидайся, я скоро.
Анисим и в самом деле обернулся быстро. Но нёс только топор, сказал, что ни гвоздей, ни пилы у лавочников не обнаружил; говоря, отвернулся, смотрел в сторону. Нерастраченные деньги Темнову отдал, приговаривал:
— Вишь, вот и сгодился я! А ты меня брать не хотел! Мы с тобой, Вася, такого настроим, такого!..
— Пойдём уже, — отозвался Темнов и двинул дальше по тракту, держа перед грудью икону, чтобы Божья Матерь взором путь освещала.
К вечеру путники добрались до заимки Актай. Было там всего два двора, и оба пустые. Видно люди на покос ушли, на ниве и ночевали. В чужой дом без хозяев Вася лезть Анисиму не позволил.
— Заночуем вон под холмом. Травушка нынче густая, аки лебяжья перина, мягкая. Утром хуторян дождёмся, жито у них сторгуем.
Под тем холмом Анисим Ваську и порешил. Треснул топором так, что череп, как арбуз лопнул. Помер Василий сразу. Обрёл умиротворение в вечном адском сне, или в рай угодил — не известно. Но и мёртвый икону из рук не выпустил. Анисим забрал кошель, потянул было и икону, но железные пальцы убитого за медный ризы держались крепко — оставил, побоялся мёртвого злить. Затем Анисим обчистил оба двора, и дал дёру назад в Верхотурье, чтоб через него дальше бежать на восток — в Сибирь.
Труп Темнова с иконой в руках нашли хуторяне на следующий день, убитого признали, там же под холмом и похоронили, икону сберегли. А следующей весной, в начале мая, когда сошли снега, узрели хуторяне чудо. Забил под холмом ключ, и вода гроб из земли вытолкнула. Доски гроба сгнили, разваливались, но тело внутри оставалось не тленно, благоухало. Хуторяне раструбили об этом по всей округе, и вскоре сам настоятель Свято-Николаевского монастыря отец Афанасий прибыл в Актай на мощи святого человека взглянуть. Но не благоухание мощей его поразило, а то, что клеймо с руки покойного сошло.
Да и родник оказался не простой, живоносный. Приходили к нему люди с язвами, омывались чудесной водицей и исцелялись. Хуторяне поставили вокруг ключа купель, а вскоре рядом вырос и храм. По чудодейственному ключу и иконе, которую при убиенном нашли, нарекли храм иконы Божьей Матери «Живоносный источник». Там же и мощи мученика Василия схоронили.
И по сей день идут в Актай паломники, целебной водой умыться, да поклониться мощам — то ли праведника, то ли дикого зверя.
Евгений Немец
