Знаешь, я давно хотела поговорить с тобой. Да только времени, вот, всё как-то не было. А, может, и было. Только к разговору я была не готова.
Я всегда представляла, что сяду я напротив тебя, и в глаза тебе смотреть не буду+ Я к окошку отвернусь молча. И услышу за спиной щелчок зажигалки, и дымом запахнет
сигаретным+ Я тоже закурю. Я с шестнадцати лет курю, папа+ Ты не знал? Догадывался, наверное. Ты у меня боксёр бывший, у тебя нос столько раз сломан-переломан, что ты и запахи
давно различать разучился+ А я пользовалась этим. Сколько раз я приходила домой с блестящими глазами, насквозь пропитанная табачным дымом, а ты не замечал+ А замечал ли ты
меня вообще, пап? Ты всегда мечтал о сыне, я знаю. Вы с мамой даже имя ему уже придумали - Максимка. А родилась я+ Первый блин комом, да? Наверное. Поэтому через четыре с
половиной года на свет появилась Машка. Ты думаешь, я маленькая тогда была, не помню ничего? Помню, пап. Не всё, конечно, а вот помню что-то. Помню, как плакал ты, положив на
рычаги телефона трубку, сразу после звонка в роддом. Плакал, и пил водку. А потом ты молиться начал. По-настоящему. Вот как попы в церкви читают что-то такое, нараспев, так и
ты+ Я так не умею. Хотя всегда хотела научится. Вернее, хотела, чтобы ты меня научил, папа+ Может, ты бы меня и научил, если бы я попросила. А я ведь так и не попросила.
Просить не умею. Как и ты. Ты молился и плакал. А я смотрела на тебя, и думала, что, наверное, случилось что-то очень важное. И не ошиблась.
Машка стала для тебя сыном. Тем самым Максимкой+ Твоим Максимкой. Ты возился с ней с пелёнок, ты воспитывал её как мальчика, и это ты водил её семь лет подряд в секцию
карате. Ты ей кимоно шил сам. Не на машинке, нет. Я помню, как ты выкройки делал на бумаге-миллиметровке, а потом кроил, и шил. Руками. Своими руками+
Я завидовала Машке, папа. Очень завидовала. И вовсе не тому, что у неё было всё: лучшие игрушки, новая одежда+ Нет, я завидовала тому, что у неё был ты. А у меня тебя не
было. А ты мне был нужен, пап. Очень нужен. Мне тоже хотелось быть твоим сыном. Я и грушу эту твою самодельную ногами пинала, и на шпагат садилась со слезами - и всё только
для того, чтобы быть как Максим. Или, хотя бы, как Машка+ Не вышло из меня каратистки. Какая из меня каратистка, да, пап? Самому смешно, наверное+ Зато я музыку любила. Хотела
научиться играть на пианино. Маше тогда года три ведь было? С деньгами, помню, было туго. А я очень хотела играть на пианино+ И ты купил мне инструмент. В долги влез, но
купил. И сам пёр полутонную махину к нам на второй этаж+ У тебя спина потом болела долго, помнишь? Нет? А я помню, вот. Сколько я в музыкальной школе проучилась? Года два? Или
три? Совсем из памяти стёрлось. Мне так стыдно тогда было, пап+ Так стыдно, что я была плохой ученицей, и у меня не было таланта, и пианино мне остопиздело уже на втором году
учёбы+ Прости меня.
Знаешь, мне тогда казалось, что ты совсем меня не любишь. Это я сейчас понимаю, что ты воспитывал меня так, как надо. И мне, спустя многие-многие годы, очень пригодилось оно,
воспитание твоё. Ты учил меня не врать. Ты меня сильно и больно наказывал. Именно за враньё. А врать я любила, что скрывать-то? Ты никогда не ругал меня за плохие отметки, или
за порванную куртку+ Ты просто смотрел. Смотрел так, что я потом очень боялась получить в школе двойку. И ведь не наказывал ты меня за это никогда. Ты смотрел. И во взгляде
твоём злости не было. И не было раздражения. Там было разочарование. Во мне. Как в дочери. Или как в сыне? Не знаешь? Молчишь? Ну, я не стану лезть к тебе в душу.
А помнишь, как мы с тобой клеили модель парусника? Ты давал мне в руки каждую деталь, и говорил: "Вот это, дочка, мидель шпангоут, а это - бимс..", а я запоминала всё, и мне
очень интересно было вот так сидеть с тобой вечерами, и клеить наш парусник. Ты потом игру ещё такую придумал, помнишь? Будто бы в нашем с тобой кораблике живут маленькие
человечки. И они выходят только по ночам. Мы с тобой крошили хлебушек на палубу, а утром я первым делом бежала проверять - всё ли съели человечки? Уж не знаю, во сколько ты
вставал, чтобы убрать крошки, но я караулила парусник всю ночь, а к утру на палубе было чисто+
А ещё ты всегда учил меня быть сильной. Учил меня стоять за себя. Драться меня учил. И я научилась. Может, не совсем так, как ты объяснял, но научилась. Зато я разучилась
плакать+ Может, оно и к лучшему. Ведь мужчины не плачут, верно, пап? Вспомни-ка, сколько раз в жизни ты за меня заступался? Не помнишь? А я помню. Два раза. Первый раз, когда
мне было десять лет, и меня побил мальчишка из моего класса. Может, я б и сдачи ему б дала, как ты меня учил, но он меня по животу ударил, а живот защищать ты меня не научил
почему-то+ И я впервые в жизни прибежала домой в слезах. И ты пошёл за меня заступаться. Помню, как отвёл ты в сторону этого, сразу зассавшего, мальчика, и сказал ему что-то
коротко. А потом развернулся, и ушёл. Так я и не знаю до сих пор, что же такое ты ему сказал, что он до девятого класса со мной не разговаривал.
И второй раз помню. Мне тринадцать было. А в школу к нам новый учитель физики пришёл. Молодой, чуть за двадцать. Он у нас в подъезде на лестнице сидел, меня ждал, цветы мне
дарил, и духи дорогие, французские+ И я тогда сильно обиделась на тебя, папа, когда ты пришёл в школу, и на глазах у всего класса ударил Сергея Ивановича, и побелевшими губами
процедил: "Ещё раз, хоть пальцем+" Не понимала я тогда ни-че-го+ Вот и все два раза. А сколько потом этих раз могло бы быть, и не сосчитать+ Только к тому времени я научилась
защищать себя сама. Плохо, неумело, по-девчачьи+ Но зато сама. А ты видел всё, и понимал. И синяки мои видел, и шрамы на моих запястьях. И никогда ничего не спрашивал. И я
знаю, почему. Ты ждал, что я попрошу тебя о помощи. Наверное, ты очень этого ждал+ А я, вот, так больше и не попросила+ У тебя были дела поважнее, я же понимала. Ты растил
Машку. Свою+ Своего+ Всё-таки, наверное, сына. А я растила своего сына. Одна, без мужа растила. И учила его не врать. И наказывала строго за враньё. Поэтому он у меня рано
разучился плакать.
А потом Машка выросла. И я выросла. И даже твой внук - тоже вырос. И вот тебе, пап, уже пятьдесят четыре. И мне двадцать девять. И Машке двадцать пять. Только где она, Машка
твоя? Максимка твоя? Где? Ты знаешь, что она стесняется тебя, знаешь? Ей стыдно, что её отец - простой мужик, без образования, чинов и наград. Ей стыдно за твои кроссовки,
купленные на распродаже, стыдно за твои татуировки. А мне - мне не стыдно, ясно?! Мне похуй на образование твоё, на награды, которых тебе не дало государство, и на чины,
которых ты никогда не выслужишь. И я люблю твои татуировки. Каждую из них знаю и люблю. И ты никогда не называл их "ошибками молодости", как любят говорить многие. Ты тоже их
любишь.
Я не Машка. И я не Максим. И, наверное, мы с тобой когда-то давно просто упустили что-то очень важное+ Зато я знаю о твоей мечте, папа. Я знаю о твоём слабом месте. Ты
никогда не видел моря+ Никогда. Помнишь, как в фильме "Достучаться до небес"? "Пойми, что на небесах только и говорят что о Море, как оно бесконечно прекрасно, о закате
который они видели, о том, как солнце, погружаясь в волны, стало алым как кровь, и почувствовали, что Море впитало энергию светила в себя, и солнце было укрощено, и огонь
догорал уже в глубине. А ты, что ты им скажешь, ведь ты ни разу не был на Море, там наверху тебя окрестят лохом+"
Ты никогда не был на море. А всё потому, что ты слишком, слишком его любишь+ Мы с твоей племянницей хотели тебя отвезти туда, на песчаный берег, а ты не пошёл. Ты сказал нам:
"Я там останусь. Я уже никогда не вернусь обратно. Я там умру+"
Знаешь, пап, а давай поедем на море вдвоём, а? Только ты и я+ И никого больше не возьмём с собой. Пусть они все остануться там, не знаю где, но где-то за спиной+ Машка,
Максим этот ваш+ Оставим их дома. И уедем, папа. Туда, где Море, Ты и Я+ И, если захочешь, мы останемся там вместе. Навсегда. Я даже умру с тобой рядом, если тебе не захочется
сделать это в одиночестве+
Я хочу придти с тобой на берег, вечером, на закате+ Хочу на тёплый песок сесть, и к тебе прижаться крепко-крепко. И на ушко тебе сказать: "Папка, ты ещё будешь мной
гордиться, правда-правда. Может, не прав ты был где-то, может, я где-то не права была, а всё-таки, у меня глаза твоей мамы+" И улыбнусь. И щекой мокрой, солёной, о бороду твою
потрусь, жёсткую+ Ты помнишь свою маму? Наверное, смутно. Тебе четыре года было, когда мамы твоей не стало+ Только фотографии старые остались, чёрно-белые, почти жёлтые от
старости+ Там женщина. И у неё глаза мои. Хотя, скорее, это у меня - её... А ты только недавно это заметил+ Да пустое это всё, пап. Глаза, волосы+ Неважно это всё. Я ведь что
сказать тебе хотела всегда, только так и не собралась с духом+
Я люблю тебя, папа.
И не отворачивайся, не нужно. Ты плачь, пап, не стесняйся. Я же видела как ты плачешь, тогда, давно, когда Маша родилась+ И никому не рассказала. Значит, мне можно доверять.
Ты+ Ты просто достань свой большой коричневый носовой платок, и прижми его к глазам, как тогда+
И ещё+
Пап, научи меня молиться. По-настоящему. Как попы в церкви, нараспев. Только чтобы я плакала при этом, как ты+
А летом мы с тобой обязательно поедем на Море.
И тебе совсем необязательно умирать.
Потому что+
"+Стоишь на берегу, и чувствуешь соленый запах ветра, что веет с Моря, и веришь, что свободен ты, и жизнь лишь началась+"
Автор: Мама Стифлера
*** Цепь ***
Солнце, погода тёплая - это фсё хуйня. Я ебаться шол. К Татьяне. К Таньке-Сорок-Палок, если уж быть придельно точным. Хуй знаит атчего погремуха токая, но звучит красиво.
Любовь у нас с ней значет. Ну ебёмся мы письками, извиняюсь за выраженье. Я терь после учаги каждый вечерок на поёбочку к ней. Вот и щас - в магаз тока заверну за флакончиком
для романтики. Уж больно Танюха любит это дело. Чуть ле ни больше, чем дом два. Без бухла может и не дать себя ебать, какетко ёпт. А с водярой - как за нехуй. Ласковая
становица и сасёт. Говорю ж, любофь!
На пути к ларьку я запнулся и чуть не разбил ебло об асфальт. Прямо на тратуаре лежал веласипед. Кама ёбана. У меня раньше тож такой был, пока не спиздили какие-то черти. И
пацан мелкий, лет дисяти-двенадцати, на кортачках сидит у велика.
- Ты чо бля тут разложился, мудило? - задал я резонный вапрос.
- Цепь слетела+ - чуть не плачет углан.
- У тебя откуда руки-та? - засмиялся я. - из сраки штоль растут? На звёздачку, йопт, накинь цепь блять и педали патихоньку сука паварачивай, само всё оденецца.
- Она парвалаась+ аааа+
- От сука! - гляжу, в натуре цепь порвана. - Не ссы, братан, ща ченить замутим
А хуле не помочь-то шкету, думаю? С каждым блять хуйня может случиться. Пацан вроди нормальный. На велосе вон рассекайет. Пока его однакласснеки ёбана в контру режутся по
клубам иле пакемонаф сабирают.
- Ладна, пашли хуль. - говорю.
- Куда?
- На барахолку. Паищем тебе цепь. Тя как звать-та?
- Сирёга+
- Григорий. - Пожал его вымазаннуйю солидолом руку. И мы пашли.
На толкучке продавали фсякую шнягу. В аснавном пижженную. От унетазных колец б/у до матациклоф "Йамаха". Походиф по рядам, нашли у адного бамжа то чо надо. Цепь от Камы. Я
ахуел скока она стоит. Аж тристо рублей выложить пришлось нах. Ну да ладно, не абламывать жи поцика.
- Аптечка есть? - у Серёги спросил.
- Чо? А нафиг?
- Ну, инструмент блять! Колесо там снять, руль падтинуть+
- Неа+ нету+
Пришлось суко ищще и ключи пакупать. Да похуй. Ну чо, проебался целый час я с цепью этой. Гайки все ржавыйе песдец! Пацан рядом стоял, смарел. Ниумеет ведь нихуя. Пусть
учится. Батя у него, грит, в реке утанул по пьяни. С матерью щас живёт да с бабкай. Тем более, грех не памочь. "Тёлачек-то жаришь поди?" - падъёбывал я, прикручивая гайки. "Да
нет пока ещо, - чесно отвечал рибёнак, - сабирайюсь толька!"
- Держи бля! - я поставил велос на калёса. - Гатово!
- Спасибо! - чуть не уссался от щастья пацан.
- Хуйня блять! Давай удачи! Если надо там чо, ну ебало каму нить сломать, ты не ссы - дай знать. Я вон в том доме живу.
- Ладно!
- Пагодь! Старую-то цепь забери! Пригодицца! Её склепать же можно!
- Неа! Не нада! Мне ложить некуда! - отъезжая крикнул Серёга.
Ну и похуй, себе зоберу. Склепаю да на рынке замотаю хули. Кулёчик ф кармане нашол, который мне мама дала, чтоб я хлеба купил. Туда и зовернул. Ну и к Тонюхе двинул нах.
Денег правда сука осталось - хуй да маленько. На певас кароч наскреб и всё. И выпил па дароге, уж больно чото притомился с великом этим.
К Таньке бля захожу. У ней всигда открыто. Любят Таня с мамашей гостей. Ну чо, моя дом2 свой ебаный как всигда смотрит, хуй оторвёшь. Какая уж тут йобля. Если тока в рикламу.
- Иди, - говарит она мне, - на кухню пока, можешь пожрать, мать рожкоф наварила.
Пожрал кароче. Заебатые рожки. А тут и Танька асвобадилась.
- Чо, даставай! - грит и лыбица ажидаючи.
- Чо даставать? Не взял я седни ничо. Пацану одному памог, велик чинили, цепь хуле пришлось покупать+
- А хули! Хули ты тогда припёрся, казёл?! - кричит, аж сука слюни из арта брызжют. - Я вижу, тибе совсем на миня насрать! Сука! Дом два хотя б пасматри, как надо с девушками
обращатьса! Как заботица о своей паловинке! А у тебя только поебушки на уме!
Я молчу, ахуеф. Чо сказать-то и не знаю. Слова все блять позабыл от злости.
- Ищо и ражки жрёш наши! Казёл! Мразь! - забила авца паследний гвоздь в крышку сваего гроба.
Не помню, как цепь в руках оказалась. Со свистом ёбнул по сталу. Бутылки тарелки - фсё нахуй! Танька завезьжала и от миня, ф комнату. Блять, за ней! Втарым ударом разрубаю
попалам телик, заставляя зоткнуццо ебучее тнт. Чо, сука, страшно? Дагнал ахуевшую тварь, заломал, да по жопе, по жопе цепью этой.
Расстались мы после этова случая. Не сложилось чото у меня с ней. Да и сосала она, надо признаццо, хуёво.
Григорий, хуятор
