До полудня он терпел, ждал: может, отпустит, может, оживеет маленько под сердцем - может, покурить захочется или попить. Потом понял: это смерть.
- Мать… А мать! - позвал он старуху свою. - Это… помираю вить я.
- Господь с тобой! - воскликнула старуха. - Кого там выдумываешь-то лежишь?
- Сняла бы как-нибудь меня отсудова. Шибко тяжко. - Старик лежал на печке. - Сними, ради Христа.
- Одна-то я рази сниму. Сходить нешто за Егором?
- Сходи. Он дома ли?
- Даве крутился в ограде… Схожу.
Старуха оделась и вышла, впустив в избу белое морозное облако.
«Зимнее дело - хлопотно помирать-то», - подумал старик.
Пришел Егор, соседский мужик.
- Мороз, язви ево! - сказал он. - Погоди, дядя Степан, маленько обогреюсь, тогда уж полезу к тебе. А то застужу. Тебе чего, хуже стало?
- Совсем плохо, Егор. Помираю.
- Ну, что ты уж сразу так!.. Не паникуй особо-то.
- Паникуй не паникуй - все. Шибко морозно-то?
- Градусов пятьдесят есть. - Егор закурил. - А снега на полях - шиш. Сгребают тракторами, но кого там!
- Может, подвалит ишо.
- Теперь уж навряд ли. Ну, давай слезать будем…
Старуха взбила на кровати подушку, поправила перину. Егор встал на припечек, подсунул руки под старика.
- Держись мне за шею-то… Вот так! Легкий-то какой стал!
- Выхворался…
- Прям как ребенок. У меня Колька тяжельше.
Старика положили на кровать, накрыли тулупом.
- Может, папироску свернуть? - предложил Егор.
- Нет, неохота. Ах ты, Господи, - вздохнул старик, - зимнее дело - помирать-то…
- Да брось ты! - сказал Егор серьезно. - Ты гони от себя эти мысли. - Он пододвинул табуретку к кровати, сел. - Меня на фронте-то вон как задело! Тоже думал - каюк. А доктор говорит: захочешь жить - будешь жить, не захочешь - не будешь. А я и говорить-то не мог. Лежу и думаю: «Кто же жить не хочет, чудак-человек?» Так что лежи и думай: «Буду жить!»
Старик слабо усмехнулся.
- Дай разок курну, - попросил он.
Егор дал. Старик затянулся и закашлялся. Долго кашлял…
- Прохудился весь… Дым-то, однако, в брюхо прошел.
Егор хохотнул коротко.
- А где шибко-то болит? - спросила старуха, глядя на старика жалостливо и почему-то недовольно.
- Везде… Весь. Такая слабость, вроде всю кровь выцедили.
Помолчали все трое.
- Ну, пойду я, дядя Степан, - сказал Егор. - Скотинешку попоить да корма ей задать…
- Иди.
- Вечерком ишо зайду попроведую.
- Заходи.
Егор ушел.
- Слабость-то, она от чего? Не ешь, вот и слабость, - заметила старуха. - Может, зарубим курку - сварю бульону? Он ить скусный свеженькой-то… А?
Старик подумал.
- Не надо. И поесть не поем, а курку решим.
- Да Бог уж с ей, с куркой! Не жалко ба…
- Не надо, - еще раз сказал старик. - Лучше дай мне полрюмки вина… Может, хоть маленько кровь-то заиграет.
- Не хуже ба…
- Ничо. Может, она хоть маленько заиграет.
Старуха достала из шкафа четвертинку, аккуратно заткнутую пробкой. В четвертинке было чуть больше половины.
- Гляди, не хуже ба…
- Да когда с водки хуже бывает, ты чо! - Старика досада взяла. - Всю жизнь трясетесь над ей, а не понимаете: водка - это первое лекарство. Сундуки какие-то…
- Хоть счас-то не ерепенься! - тоже с досадой сказала старуха. - «Сундуки»… Одной уж ногой там стоит, а ишо шебаршит кого-то. Не велел доктор волноваться-то.
- Доктор… Они вон и помирать не велят, доктора-то, а люди помирают.
Старуха налила полрюмочки водки, дала старику. Тот хлебнул - и чуть не захлебнулся. Все обратно вылилось. Он долго лежал без движения. Потом с трудом сказал:
- Нет, видно, пей, пока пьется.
Старуха смотрела на него горько и жалостливо. Смотрела, смотрела и вдруг всхлипнула:
- Старик… А, не приведи Господи, правда помрешь, чо же я одна-то делать стану?
Старик долго молчал, строго смотрел в потолок. Ему трудно было говорить. Но ему хотелось поговорить хорошо, обстоятельно.
- Перво-наперво: подай на Мишку на алименты. Скажи: «Отец помирал, велел тебе докормить мать до конца». Скажи. Если он, окаянный, не очухается, подавай на алименты. Стыд стыдом, а дожить тоже надо. Пусть лучше ему будет стыдно. Маньке напиши, штоб парнишку учила. Парнишка смышленый, весь «Интернационал» назубок знает. Скажи: «Отец велел учить». - Старик устал и долго опять лежал и смотрел в потолок. Выражение его лица было торжественным и строгим.
- А Петьке чего сказать? - спросила старуха, вытирая слезы; она тоже настроилась говорить серьезно и без слез.
- Петьке?.. Петьку не трогай - он сам едва концы с концами сводит.
- Может, сварить бульону-то? Егор зарубит…
- Не надо.
- А чего, хуже становится?
- Так же. Дай отдохну маленько. - Старик закрыл глаза и медленно, тихо дышал. Он правда походил на мертвеца: какая-то отрешенность, нездешний какой-то покой были на лице его.
- Степан! - позвала старуха.
- Мм?
- Ты не лежи так…
- Как не лежи, дура? Один помирает, а она - не лежи так. Как мне лежать-то? На карачках?
- Я позову Михеевну - пособорует?
- Пошли вы!.. Шибко он мне много добра исделал… Курку своей Михеевне задарма сунешь… Лучше эту курку-то Егору отдай - он мне могилку выдолбит. А то кто долбить-то станет?
- Найдутся небось…
- «Найдутся». Будешь потом по деревне полоскать - кому охота на таком морозе долбать. Зимнее дело… Что бы летом-то!
- Да ты чо уж, помираешь, что ли! Может, ишо оклемаисся.
- Счас - оклемался. Ноги вон стынут… Ох, Господи, Господи!.. - Старик глубоко вздохнул. - Господи… тяжко, прости меня, грешного.
- Степан, ты покрепись маленько. Егор-то говорил: «Не думай всякие думы».
- Много он понимает! Он здоровый как бык. Ему скажи: не помирай - он не помрет.
- Ну, тада прости меня, старик, если я в чем виноватая…
- Бог простит, - сказал старик часто слышанную фразу. Ему еще что-то хотелось сказать, что-то очень нужное, но он как-то стал странно смотреть по сторонам, как-то нехорошо забеспокоился…
- Агнюша, - с трудом сказал он, - прости меня… я маленько заполошный был… А хлеб-то - рясный-рясный!.. А погляди-ко в углу-то кто? Кто там?
- Где, Степан?
- Да вон!.. - Старик приподнялся на локте, каким-то жутким взглядом смотрел в угол избы - в передний. - Вон же она, - сказал он, - вон… Сидит, гундосая.
Егор пришел вечером…
На кровати лежал старик, заострив кверху белый нос. Старуха тихо плакала у его изголовья…
Егор снял шапку, подумал немного и перекрестился на икону.
- Да, - сказал он, - чуял он ее.
Василий Макарович Шукшин
