«Проблемы с родителями у меня начались, когда мне было 14 лет. Им никогда не нравились мои друзья. Меня это, естественно, не устраивало: не зная моих друзей и не желая с ними ни при каких обстоятельствах знакомиться, родственники говорили о них такое, что у меня уши в трубочку сворачивались. Практически каждый вечер — скандалы. Иногда бывали перерывы, но они были, честно сказать, нечастыми.
Гром грянул после того, как я рассказал родным о своей гомосексуальной ориентации.
Мне уже исполнилось 16 лет, и я хорошо понимал, что противоположный пол мне нравится меньше собственного. Я последовательно сказал маме, папе, дедушке и бабушке, что я — гей. Мне не хотелось, чтобы они принимали меня за другого человека, а любили меня таким, какой я есть. Я, конечно, понимал, что их реакция не будет радостной, но надеялся, что со временем они смирятся. Наивно думал, что сценарий будет таким: взрыв, скандал, потом — спокойствие и тишина, и мы живем, как раньше. Все получилось строго наоборот: родные выслушали меня с мрачными лицами, ничего не сказали, не заплакали, сделали вид, что ничего не произошло, что все в порядке. Через несколько дней начались крики: «Как же ты женишься? Откуда ты возьмешь детей? Что же будет со всем нашим родом?» И так далее. Когда родные поняли, что на эти вопросы я отвечать не хочу и в скандалы как человек по характеру мирный стараюсь не ввязываться, они изменили тактику.
В начале апреля бабушка сказала мне: «Сегодня мы пойдем на обследование к врачу-терапевту, собирайся». Я согласился, поскольку можно было школу на халяву прогулять — я не прогульщик, но в тот день была контрольная по алгебре, к которой я не успел подготовиться. В общем, оделся, собрался, и мы поехали. Пришли к зданию, на первом этаже которого была табличка «Центр правовой и психологической помощи в экстремальных ситуациях Михаила Виноградова». Меня заводят в комнату, где за столом сидит человек обычной такой внешности, но на столе перед ним разложены довольно странные предметы — нож, емкость с водой и емкость с маслом. И этот человек трагическим голосом спросил меня: «Хочешь ли ты избавиться от своих проблем?» Я ответил, что да, у меня есть проблемы с учебой в школе, и от них я бы с удовольствием избавился. Но этот человек сказал: «Сейчас мы будем избавлять тебя от беса гомосексуализма». После этого он довольно странно себя повел: начал бегать вокруг меня, размахивая кинжалом. Брызгал на меня водой и рыгал мне в оба уха. В целом все это напоминало какой-то языческий обряд, и на десятой минуте я расхохотался, и вышел из комнаты. Говорят, подобные сеансы стоят около 50 тысяч рублей.
На бабушку я обиду не затаил — я человек незлопамятный, что было, то и было. Через три дня за мной на машине приехал папа. Сказал, что отвезет меня на однодневное обследование в клинику, и в тот же вечер я вернусь домой.
Мы ехали долго. Когда съехали с Киевского шоссе и повернули на Наро-Фоминск, я догадался, что меня везут в реабилитационную клинику доктора Маршака. Дело в том, что в 15 минутах езды от клиники, в Апрелевке, у нас дача, и я часто подъезжал к больничному забору на велосипеде. Мне не было страшно — просто страшно неприятно.
Выехали мы в клинику утром, приехали днем. Когда меня туда привезли, то тут же стали расспрашивать, употреблял ли я наркотики. Потом те же вопросы задали моему отцу, он ответил отрицательно. Затем меня вывели из кабинета, а отец остался внутри. Медсестра сказала: «Сейчас мы отведем тебя в палату». Я, если честно, не очень понял, куда и зачем меня ведут: если бы меня считали наркоманом, то обыскали бы в приемном отделении и только потом отвели в комнату. А меня не обыскивали — по одному моему внешнему виду было ясно, что я наркотики не употребляю. Впоследствии выяснилось, что отец договорился о моей госпитализации с врачом и уехал, не попрощавшись. Отец у меня по характеру довольно жесткий человек, с ним даже моя мама спорить боится, чего уж обо мне говорить. Меня оставили в клинике, и только через три дня я узнал о том, что отец договорился о моей госпитализации на три недели.
Палаты в клинике одноместные, небольшие: кровать, стол, стул, шкаф, телевизор. На первом этаже — зарешеченные окна, на втором, где лежал я, решеток на окнах нет, но с них свинчены все ручки. Средства связи запрещены, звонить можно только по указанным в карте контактным номерам. Разрешается сделать один звонок в день, продолжительностью не более пяти минут. Передвигаться можно только по задней части территории, по периметру стоят охранники, на столбах — инфракрасные датчики.
Я не понимал, зачем меня держат в таких условиях, и только через три дня один из психологов проговорился, что отец меня положил для того, чтобы вылечить от гомосексуализма, и что в этой клинике уже был такой случай: родители положили ребенка, чтобы вылечить его от нетрадиционной ориентации. Какими методами лечат от гомосексуализма, я и сам не понял: медсестры никогда не говорили, какие уколы мне делают и какие таблетки дают. Кстати, после этого лечения у меня начались проблемы с памятью и я начал путать то, что было вчера, с тем, то было 15 минут назад. В первый день мне сделали какие-то анализы, цели которых я не понимал. Каждое утро давали таблетки — я не знаю, какие. Говорили, что это — «ферментные модуляторы», но мне от них сильно хотелось спать. Я постоянно находился в заторможенном состоянии. Ежедневно проводили процедуры: клали в какую-то капсулу, в которой надо было лежать ровно 30 минут, чистили кровь внутривенным лазером. На голову ставили датчики, которые влияют на участки головного мозга, отвечающие за зависимость. Еще заставляли ходить на групповые занятия, на которых пациенты рассказывали про свои взаимоотношения с наркотиками. А мне и сказать им было нечего. Через два дня я получил положенный мне телефонный звонок (когда меня оформляли, мне удалось по памяти записать в карту телефоны мамы и моих друзей). Сначала я позвонил друзьям, сказал, что меня надо спасать. Потом набрал маму.
В общей сложности я пролежал в клинике десять дней. Утром 25 апреля к клинике подъехали репортеры. Меня вызвал главный врач клиники Маршака, Дмитрий Вашкин. Говорит: «Отзови репортеров». Я ничего делать не стал и вернулся к себе в палату. Потом меня еще раз вызвали к Вашкину, и он стал расспрашивать, нравится ли мне в клинике. Я, естественно, ответил отрицательно.
Мои друзья и журналисты стояли у больничных ворот. Охранники не пускали их в клинику, обещали, что сейчас вызовут бригаду, и «это будет последним днем вашей жизни». В ответ журналисты вызвали наряд милиции из Наро-Фоминского РУВД. А я из окна второго этажа видел страшную суету и большое количество машин. После этого главврач сказал, что меня отвезут домой на машине клиники. Со мной в машину сели охранник и полицейский. Мы выехали из ворот, и тут же мои друзья своими машинами заблокировали наш автомобиль и настояли на том, чтобы к нам сел адвокат. Друзья боялись, что меня не довезут до дома, а выбросят в ближайшем лесу: дело в том, что когда-то, лет пять назад, клинику у Якова Маршака «отжала» группировка из Солнцево, и никто не знает, имеет ли она отношение к клинике до сих пор. Мы гнали по трассе со скоростью под 200 километров. Друзья и журналисты гнали за нами. Меня привезли к дому бабушки и дедушки, я позвонил в дверь, и дедушка спросил: «Кто там?» Я ответил: «Ваня», — и услышал, что «Иван Харченко здесь больше не живет». Было очень обидно.
Тогда меня отвезли к маме, и мама меня приняла. Дело в том, что мои родители живут раздельно, и с мамой у меня, в общем, нормальные отношения. А вот как мне дальше общаться с отцом, я и не понимаю».
